Главная Публичная библиотека в годы войны, 1941-1945 Вольпе Цезарь Самойлович. Цезарь Самойлович Вольпе Род деятельности: литературовед и критик Дата рождения: 1904 год(1904). В "Краткой литературной энциклопедии" сообщается, что Цезарь Самойлович Вольпе умер в 1941 году. Вольпе, Цезарь Самойлович — статья из свободной большой энциклопедии.
Ушла из жизни Елена Цезаревна Чуковская
Немцы большие специалисты в деле выявления евреев его не уличили в этом, но это ничего не значит. Дело в том, что нацисты человека полуеврея отец или мать евреи считали т. Некоторые считают, что настоящая фамилия этого человека Мосивич или же Цезарь Самойлович Вольпе. Своё еврейство он скрывал, о прошлом говорил путаницу, сначала представился с отчеством Евлампиевич, т. Зыков всё расспрашивал у соратников Власова, как немцы обращаются с евреями. По словам самого Зыкова, во время гражданской войны он был политкомиссаром. Позже стал литературным критиком, преподавал в Москве в Институте им. Зыков также говорил, что в качестве журналиста сотрудничал в «Известиях» с Бухарином, был женат на дочери наркома просвещения Бубнова, что был вроде бы партийным журналистом, вращался в высших партийных сферах.
По его словам, когда Бухарин был исключен из партии, он сам был арестован и отправлен в концлагерь на Магадан. Когда разразилась война, его выпустили на фронт, где он стал комиссаром батальона. Многое из его рассказов, по мнению историков, «святая» ложь, чтобы «набить себе цену» у немцев, скрыть свою собственную биографию. Есть серьёзные подозрения, что документы на имя погибшего Зыкова присвоил именно еврей — литературный критик Вольпе. Этим и объясняется его писательский талант при Власове.
Митя торопился, я — нет. В том, что нам будет хорошо вместе, я не сомневалась. Но мне жаль было Митиной свободы. Митиного хоть и напряженного, хоть и трудового, а все же приволья. Шутка ли: жена, ребенок, семья, быт. Да и комнату его мне было жаль. Я успела ее полюбить. Комната и вправду необыкновенная. Вместо передней стены — сплошное окно, словно в студии живописца. За окном покатые крыши и стада труб. Трубы уходят вдаль: дом семиэтажный, самый высокий на Скороходовой. Прозрачность стекла весною сливается с прозрачностью зеленоватого ленинградского неба. Прозрачность, просторность. Второй такой бескрайней комнаты ему уже никогда не найти. Но утомительно было с Петроградской каждый день ездить не только в Университет или Физико-технический институт, а и ко мне на Литейный. Расставаться же Митя не хотел ни на день. Одни его книги жили уже у меня, на Литейном, другие оставались еще на Скороходовой. Разрозненность вещей и книг вносила в нашу совместную жизнь неурядицу. Митя усиленно следил за объявлениями и ездил смотреть предлагаемые квартиры. Когда бы он ни ложился, он ежевечерне ставил будильник на 7 часов утра. Работа — научная, популяризаторская, переводческая, преподавательская — не давала ему отдыха. А тут еще навалилась ему на плечи эта детская книга! Он рассчитывал, что напишет ее за какой-нибудь месяц, а вот прошли уже два и не удавалось одолеть даже первую главу. Начал он писать, когда мы жили еще врозь, продолжал, когда мы уже съехались. Общее наше жилье — у Пяти Углов. Адрес: Загородный, дом 11, квартира 4. Окна на улицу Рубинштейна бывшую Троицкую , подъезд — на Загородный, прямиком на трамвайную остановку. Район этот для меня родной в самом буквальном смысле слова: тут где-то неподалеку родился Корней Иванович — кажется, на Разъезжей, — а на Коломенской, в двух шагах, родилась я. По соседству, на Загородном, 9, если верить легенде, жила некогда Анна Петровна Керн — значит ли это, что здесь бывал Пушкин? Люша и няня Ида проводили по 5—6 часов ежедневно в том самом скверике у Владимирской церкви, где любил посидеть в свободные минуты Федор Михайлович. Вот в какой географической близости к моему младенчеству и к русской литературе мы оказались! И радостно, и смешно. Митя купил себе огромный, со многими ящиками, стол, а мне в день переезда подарил старинное, XVIII века, бюро, купленное у хозяйки на Скороходовой. Оно осталось для меня навсегда надгробьем над его неизвестной могилой, памятником его короткой жизни и — и нашей совместной работы. Когда мы съехались, Митя заказал столяру книжные полки на обе стены новой комнаты, а заодно и лестничку, чтобы доставать томы из-под потолка. Столяр не торопился. Пока Митина комната стояла голая, неустроенная, без занавесок, без книг, без письменного стола, Митя предпочитал работать у меня, за тем же своим привычным бюро. Тут он писал диссертацию, тут и детскую книгу. Я любила смотреть, как он, с пером в руке, подняв голову над откинутой доской и листом, — думает. Недвижность, застылость — лица, глаз. А, вот он что-то ухватил: да, вот движение зрачков. Значит, приближается движение руки. Вот уже и рука побежала: «И пальцы просятся к перу, перо к бумаге», и рука едва поспевает угнаться за мыслью. Лицо у него сейчас другое, чем за велосипедным рулем. Одухотворенное, творящее. Одну — но не более. Я кивнула. Меня мучила совесть. Мы вошли в кабинет. Сизый дым висел от пола до потолка, окурки дымились из глубины пепельницы, безжалостно приподнимая крышку. По-видимому, предыдущий посетитель курил не хуже хозяина. Самуил Яковлевич поздоровался с нами, и в особенности с Митей, весьма сердечно. Он несколько раз повторял мне при наших встречах в редакции или разговорах по телефону: «Вы не представляете себе, Лида, какой это благородный человек. Благородство — основная черта». Так оно и было. Но откуда он знал?.. Благородный Митя опустился в гостеприимное кресло и начал читать. Маршак — слушал. Он шумно дышал, курил, кашлял, задыхался от дыма, зажигал одну папиросу о другую, а окурки, вместо пепельницы, засовывал в чернильницу, ничего этого не замечая. Он был погружен в слушанье глубоко, как погружаются в сон. Напряжение заразительно, слух и у меня обострялся. Странным образом я начинала слышать и понимать слышимое по-другому, чувствуя уже не только слова, но и каждый слог. Обычно Самуил Яковлевич не прерывал ни свой слушающий сон, ни чужое чтение. Разговоры начинались обычно только тогда, когда кончались листки. А тут вдруг, положив Мите на колено свою маленькую, короткопалую, но энергическую и сильную руку, Самуил Яковлевич перебил чтение. Повторите, пожалуйста. Митя удивился и перечел конец странички. Речь здесь шла о весе разных газов — сколько весят неон, аргон, гелий. Оканчивалась страница скобками: « Гелий, — объяснял Митя в скобках, — был назван так в честь Солнца: ведь по-гречески Гелиос значит Солнце; а гелий был найден учеными сначала на Солнце и только потом на Земле ». Что-то не понимаю я ничего в ваших скобках! Митя терпеливо объяснил: речь идет о том, как ученые открывали один за другим «ленивые», инертные газы. Среди них и гелий. В скобках дано разъяснение: гелий, в отличие от других, найден был сначала на Солнце, а потом на Земле. Потому и назван в честь Солнца. Раньше на Солнце, потом на Земле. Да чего стоят все ваши подробности — какие-то там горелки, и пробирки, и опыты! Я не знаю? Вы меня просили написать о самом процессе исследования. Вот я и пишу популярно и подробно. Забудьте на минуту о спектральном анализе. Расскажите мне, как открыли гелий. Один только гелий, — попросил Маршак. Митя, пожав плечами, принялся объяснять. И чуть только перешел он на устную речь, как между ним, рассказывающим, и нами, слушающими, возникла живая связь. От досады и волнения Митя запинался более обычного и говорил быстрее, чем обычно. Маршак то и дело перебивал его вопросами — и Митя откровенно хватался за голову: «Как? Сердитый голос. Встревоженный голос. Спустились наконец с профессорской кафедры к нам, неучам, на грешную землю?.. Вы заметили, Лида, что случилось сейчас? Все вещества, да и спектральный анализ, из застывших значков, из терминов а термин — ведь это слово, из которого изъята жизнь все превратились в персонажей драмы, в живые действующие лица. Читатель будет следить за судьбою каждого из них с не меньшим интересом, чем за деятельностью самих ученых. Горелка, трубочка, неон, аргон, клевеит — все ожили… Подумайте только: речь идет о приборах, позволивших ученым, не сходя с места, обнаружить новое, особое вещество на Солнце! А потом оказалось, что оно вовсе не особое, оно и на Земле водится! Да удивитесь же! Не риторически, конечно: «Ах, могуч человеческий разум! Да ведь об этом поэму писать можно! А вы сообщаете мельком, в скобках! Все остальное можно рассказать как бы в скобках. Остальное — это переулки, вливающиеся в центральную улицу. Гелий — хребет книги, путеводительная нить, центр! Если для вас «сначала на Солнце, потом на Земле» мельком, то и для читателя пустяк, мелочишка! Если вы сами не удивляетесь, чему же станет удивляться читатель? Когда мы уходили, Самуил Яковлевич вышел вместе с нами на лестницу в шлепанцах и в подтяжках и, прощаясь, сказал: — Так ваша книга и будет называться: «Солнечное вещество»… По имени главного героя. Ну как «Евгений Онегин», или «Муму», или «Обломов»… Ваш герой — гелий, сквозь все перипетии поисков гелия станет ясен и спектральный анализ. Особенно важно рассказать, как люди сбивались с пути, шли по ложному следу. Это научит читателя самостоятельно думать. А сверхзадача такая: одно открытие служит другому, даже если один ученый и не подозревает об открытии другого. Самуил Яковлевич словно живой водой спрыснул разрозненные куски: теперь они соединились естественно, органически. Судьба героя повелевала повествованием. Книга не шла — летела. Работали Митя и я вместе. Он автор, я редактор. Моя редакторская роль в этом случае оказалась весьма своеобразной. Я была именно тем идеальным читателем, над которым ставился опыт: тем круглым, полным невеждой, которому адресована книга. Чуть только повествование теряло конкретность или Митя опускал в цепи событий или рассуждений звено, казавшееся ему подразумеваемым, — я неизменно переставала понимать. Чуть только рассказ утрачивал образность, мне делалось скучно. Чуть только логический вывод из рассуждения не приводил, вместе с заново установленным фактом, к эмоции, не вызывал ни тревоги, ни огорчения, ни новой надежды — вывод сам по себе, а чувство само по себе, — я говорила Мите, что он сбился с дороги. Ведь сведения, голые сведения читатель может и в энциклопедии получить. Нашему же читателю надо испытать — вместе с исследователями — горечь неудачи, радость победы. Митя ежедневно читал мне новые и новые главы. Я перебивала его, чуть только теряла сюжетную нить. Дивясь моему непониманию, Митя сердился и начинал объяснять мне, что происходит на странице — в лаборатории Рамзея или Резерфорда, — объяснять «по складам», как трехлетней. Я снова не понимала, он в сердцах объяснял снова. Митя подыскивал примеры. Во мне брезжило понимание, будто какие-то черты реального предмета просвечивали сквозь туман отвлеченности. Я хваталась за этот хвостик, краешек. Я начинала предлагать свои слова для понятого мною, и иногда оказывалось — они для изображения годны. Проверяя переходы от мысли к мысли, звучания слов и фраз, Митя уже не мог не писать вслух. Узнала я об этом случайно. Настал день, когда столяр привез полки, а потом и лесенку. Я помогала Мите расставлять книги: занятие счастливое и утомительное. Было их у него тысячи три. Я устала и ушла к себе. Между мною и Митей — Люшина комната, самая большая в квартире: у меня 14, у Мити 16, у Люши 18 метров. В два окна. В новой квартире не было того, скороходовского, волшебного окна, уводившего вдаль, — но потолки высокие, и окна высокие, с цельными стеклами, от пола до потолка. Весело нам было вместе заказывать шторы для этих необычных, кверху округлых окон, весело выбирать обои для Люшиной комнаты: там, под потолком, котята катают клубки. Котята одинаковые, и клубки одинаковые, и одинаково каждый котенок держит над клубком, словно замахиваясь, лапку. Но Люша каждому придумала прозвище: Кот Васька, Тоби, Ваня Васильчиков… Устав от расстановки Митиных книг, я ушла к Люше, посидела с ней — она перечислила мне все кошачьи имена от одного угла комнаты до противоположного: — Мама! Из коридора, из-за двери его комнаты, услыхала я, что он читает вслух, настойчиво повторяя одни и те же фразы. Прилаживает их. Не мне читает, а себе самому. Я отошла от двери. Не одна только рука, следуя мысли, вела его теперь по странице — вело и ухо. Проверка естественности, склада и лада. По-иному расположил он теперь и весь материал. Из бесформенной лекции превращалась теперь книга в драматически развивающуюся прозу. Вот Жансен и Локайер, с помощью спектроскопа, исследуют спектр солнечных выступов. Они обнаруживают линию водорода: красную, голубую и синюю. Затем видят желтую линию — близко-близко от желтой линии натрия. Близко, но линии все-таки не совпадают. Значит, это не натрий. Они назвали новонайденную линию Д3 и пришли к убеждению, что принадлежит она какому-то особому небесному веществу.
Белом, В. Брюсове, М. Зощенко, Б. Антология», т. Автор многих вступительных статей к стихотворениям поэтов 1-й половины XIX века: Вступ. Козлов», в кн. Козлов, А. Подолинский, Стихотворения, [Л. Зощенко, «Лит. Если честно, о своём отце я знаю очень немного, пожалуй лишь то, что в Баку он учился в семинарии [7] , в которой преподавал известный в то время поэт Вячеслав Иванов, а также то, что любовью к Мандельштаму он заразил и мою маму, и Корнея Ивановича [Чуковский]. Кстати, мой отец был последним редактором, печатавшим стихи Мандельштама в журналах. Родители расстались, когда мне было всего три года, и об их любви, совместной жизни мама мне ничего не рассказывала.
They had one daughter: Елена Цезаревна Чуковская. They divorced in 1933. Лидия then married Матвей Петрович Бронштейн. Матвей was born on month day 1906, in birth place. Лидия passed away in 1996, at age 89. Лидия Миргородская, 1929 - 2005 Лидия Миргородская 1929 2005 Лидия Миргородская was born on month day 1929, in birth place.
Описание документа
- Вольпе Цезарь Самойлович - 9 книг. Главная страница.
- Вольпе Цезарь Самойлович — OurBaku
- Смотрите также
- Вольпе Цезарь Самойлович | Ридли | Книги скачать, читать бесплатно
136 лет со Дня Рождения
биография, дата рождения. Цезарь Вольпе Вместо предисловия Биографическая справка Период первый «Рассказы Назара Ильича госп. Брат — Абрам Самойлович Вольпе (1894—1941, расстрелян), возглавлял финансовую группу Госплана Азербайджанской ССР.
Елена Чуковская
Цезарь Самойлович Вольпе (1904-1941) — советский литературовед и критик. Муж мой, литературовед Цезарь Самойлович Вольпе, хоть приблизительно понимал, о чем речь, я же и не пыталась. К этому призывал, например, литературовед и критик Цезарь Самойлович Вольпе, печатавший в до войны журнале «Звезда» упаднические произведения Мандельштама. Explore historical records and family tree profiles about Лидия Бронштейн on MyHeritage, the world's family history network. Её первым мужем был литературовед и историк литературы Цезарь Самойлович Вольпе (1904—1941), вторым — физик и популяризатор науки Матвей Петрович Бронштейн (1906—1938). Цезарь Самойлович Вольпе Род деятельности: литературовед и критик Дата рождения: 1904 год(1904).
Цезарь Самойлович Вольпе р. 17 октябрь 1904 ум. 1941
Пару льву, к сожалению, так и не смогли подобрать. В последние годы к нему начали наведываться местные кошки. Посмотрите видеосюжет. Самую оперативную информацию о жизни Самары и области мы публикуем в нашем телеграм-канале 63.
Он в особенности считался выдающимся специалистом по творчеству Жуковского, писал о Зощенко, подготовил к изданию тома Брюсова 1935 , Андрея Белого 1940. В 1933 г. Вольпе, работавший тогда в журнале «Звезда», на свой страх и риск напечатал в журнале произведение Мандельштама «Путешествие в Армению» и за это был уволен.
В 1941 г. Рано утром, когда мы ещё спали, пришёл немецкий фельдфебель и, подойдя к койке З. Через минуту, придя в себя, З. Больше мы З…. Когда М. Китаев в мемуарах указывает, что Зыков попал в армию в качестве старшего политрука. С этими знаками различия его видели многие русские офицеры в интернациональном лагере на Шлиффенуфер, где он провёл один или два дня.
Попавший в плен со Второй ударной армией Чугунов летом 1943-го перебежал к партизанам. При обыске в комендатуре у меня обнаружили орденскую книжку, за что после избиения посадили в одиночную камеру. Через месяц в мою камеру привели ст. Зыков рассказал мне своё прошлое, что он как будто шурин Бубнова и в одно время работал зам. Последнее время он будто бы работал директором одной из текстильных фабрик и в марте 1942 г. Когда я отказался сотрудничать в газете и изменять своей родине, Зыков пытался запугать меня будущим, стремился доказать, что он мне делает услугу и т. Оставим за скобками содержание разговора… но обратим внимание на дату.
Середина августа — это никак не начало сентября, о котором рассказывает Поздняков. А ведь в его версии Зыков только прилетел в Берлин.
Более сложно познаваемых, более отвлеченных. Я не ошиблась. Научно-художественные книги М. Но — не дало ли оно еще один плод? Не плодом ли сближения Матвея Петровича с «ленинградской редакцией», разгромленной в тридцать седьмом, явилась и Митина гибель? Не познакомь я Митю с Самуилом Яковлевичем, не сведи его так тесно с редакцией, научно-художественные его книги, быть может, остались бы ненаписанными, но сам он остался бы жив? И совершил бы те открытия в науке, которых от него с такою уверенностью ожидали люди науки: наставники, коллеги, аспиранты? Вопрос праздный.
Работа в науке не в большей степени защищала человека от гибели, чем работа в литературе. Или в здравоохранении. Или в промышленности. Или на почте. Или где угодно. Или нигде. В тысяча девятьсот тридцать седьмом опасности подвергалась каждая человеческая жизнь — вне зависимости от профессии, возраста, пола, социальной, национальной или политической принадлежности. Опасно было — жить. Работа над книгой сблизила нас. Собственно, она же нас и поженила.
Брака нашего мы ни от кого не скрывали, но некоторое время вынуждены были жить врозь, на разных квартирах — он у себя на Петроградской, на улице Скороходова, 22, а я, вместе с Идой и Люшей, на Литейном, 9. Совместный литературный труд был для нас чем-то вроде свадебного путешествия. Все серьезнее и глубже узнавали мы друг друга. Редактировал книгу Маршак. Я ассистентка. Все трое влюблены: Митя и я друг в друга, Маршак в Бронштейна. Редактировать что-либо, не влюбившись в рукопись и в автора, не поверив в его великое будущее, Маршак вообще не умел. В одних случаях от общения с Маршаком рождались прекрасные книги. В работе с ним совершенствовали свой вкус и свой слог начинающие литераторы и шли далее, не нуждаясь уже в маршаковской опеке; другие союзы производили на свет всего лишь одну-единственную, совместно сработанную книжку, а самостоятельно автор не способен был сделать ни шагу; третьи оканчивались плачевно: литературной неудачей, а вослед неудаче личною злобой. О своем литературном романе с Бронштейном Маршак вспоминал с гордостью до конца своих дней: «В работе с Бронштейном мне дорого одно воспоминание.
Полная неудача в работе с Дорфманом, который был не только физик, но и профессиональный журналист, и полная удача с Бронштейном. То, что делал Бронштейн, гораздо ближе к художественной литературе, чем журналистика Дорфмана, у которого одна глава якобы беллетристическая — салон мадам Лавуазье! Знакомство с Бронштейном пришлось в самую точку. Ко времени моего нового замужества Маршак был уже о Бронштейне наслышан. Значит — влюбился. Однако нельзя сказать, чтобы работа, начатая при столь благоприятных предзнаменованиях, с самого начала пошла успешно. Она была работой счастливой потому, что увлекала автора, редактора и меня, но поначалу ни Митины познания, ни наша увлеченность ни к чему не вели. Вариантов, отвергнутых Маршаком, были десятки, неудачи длились месяцы. Если бы не упорство Маршака, Митя наверное бросил свои старания. При том, что и сам он отличался завидным упорством.
Зачем, собственно, было ему учиться писать для детей? Даже с той приманкой, что хорошая научная книга для подростков неизбежно превращается в общенародную? Он занят был сложнейшими проблемами теоретической физики, да и преподавать студентам умел. Высоко ценили в природоведческих популярных журналах и Бронштейна-«популяризатора». В журнале «Человек и природа» или «Социалистическая реконструкция и наука» статьи его о последних достижениях современной физики или о ее первых шагах публиковались чуть не в каждом номере — случалось, и на самом почетном месте: номер журнала открывался статьей Бронштейна. Его популярные статьи пользовались успехом среди редакторов, рецензентов, среди коллег-ученых и, как он надеялся, среди читателей. Параллельно с чисто научными и научно-популярными статьями написал он и две научно-популярные книги: «Атомы, электроны, ядра» и «Строение вещества». Предстояла в ближайшее время защита докторской диссертации. Правда, защита в этом случае была всего лишь формальностью, но и подготовка к пустой формальности отнимает силы и время. Зачем было ему обучать себя какому-то художеству для двенадцатилетних, если занят он был разработкой теории квантования гравитационных волн, признан всеми как серьезный ученый и прекрасный лектор?
Но Маршак умел заманивать людей и увлекать их. Очередная неудача разжигала в Мите желание попробовать еще и еще раз. Он к неудачам не привык, а воля у него была сильная. Любое свое неумение в любой — даже далекой, казалось бы, области, он во что бы то ни стало старался преодолеть. Не знаешь — узнай Митя был неразлучен со словарями и энциклопедиями на всех европейских языках , не умеешь — научись. Это касалось не только мира литературы или науки. Так, например, настал день, когда Митя осознал недостатки своего физического воспитания — ни в детстве, ни в юности не научили его ни гребле, ни лыжам, ни конькам. Осознал и примириться не захотел. Под свое физическое развитие он подвел строго научную базу: записался в яхт-клуб, где, прежде чем усадить клиента в лодку, учили грести в каком-то особом ящике — если не ошибаюсь, на суше… Это размахивание веслами на суше меня неудержимо смешило. Записался он и в клуб велосипедистов, где тоже научно овладевал велосипедом.
Я спрашивала: «предварительно на воде? Спуску себе он не давал никогда и ни в чем. Убедившись в своем неумении художественно писать для детей, мог ли он отступить? Долгонько, однако, пришлось ему размахивать веслами посуху. Безуспешные попытки написать детскую книгу о спектральном анализе длились и длились. Как я помню бедные Митины листки! Вырваны из блокнота; наверху — зубчики; а буквы и строки бегут мелко и скупо, от края до края, точно опасаются, что им не хватит места… Каждый раз, переписав очередной вариант первой главы, Митя уверяет меня, что лучше, нагляднее, понятнее написать немыслимо. На этот раз Самуил Яковлевич уж непременно останется доволен. Я согласна с ним. Веселыми ногами идем мы в Дом Книги, на Невский, минуем вращающуюся стеклянную дверь и надолго запираемся вместе с Самуилом Яковлевичем в маленькой угловой комнатушке с балконом.
Балкон на углу Невского и канала Грибоедова. Клеенчатый казенный диван, канцелярский стол, весь в чернильных пятнах. Вещам и людям в комнатушке тесно: Самуил Яковлевич, Митя и я еле протискиваемся между столом и диваном. Зато запирается комнатка изнутри на замок, тут можно надежно укрыться от редакционного шума. Уличный — трамвайный — не помеха. Митя читает, Маршака не велено звать к телефону. Маршак слушает, опустив на руку большую, круглую, седеющую голову. Слушанье — вслушиванье — для него труд, и труд напряженный. Существует истасканное, банальное выражение: «он весь обратился в слух». Банально; а если отнести к Маршаку — иначе не скажешь.
Маршак в самом деле слушает ушами, лбом, подбородком, всеми порами, сердцем. И глазами. Я убеждена: слушая Митин голос, он видит услышанное набранным, напечатанным и уж конечно напрягает все силы, чтобы увидеть не одни лишь графические начертания слов, но и то, о чем речь идет: пробирки, колбы, светящиеся линии. От окружающего он отключен совершенно. Сейчас он не он, а тот двенадцатилетний школьник, который будет эту книгу читать. Он сейчас весь в напряжении: нелегко быть самим собой, весьма искушенным сорокапятилетним литератором, и в то же время нетронутым цивилизацией подростком, нелегко слышать и видеть одновременно. В такие минуты он не замечает ни меня, ни Мити, не слышит ни уличного шума, ни смутного гула разговоров в соседней комнате. Он слышит и видит читаемое — нет Невского, нет канала Грибоедова, нет по соседству телефонных звонков… Впрочем, чаще встречались мы не в редакции, а у Самуила Яковлевича дома, на углу Литейного и улицы Пестеля Пантелеймоновской в большом, уставленном книгами кабинете окнами на Литейный. Дома Самуил Яковлевич сидит не за казенным, грязноватым, пустым, неуклюжим столом, а за собственным, красивым, письменным. Мы с Митей в мягких, радушных креслах.
Стол Самуила Яковлевича знаком мне во всех подробностях не менее чем мой: круглая плоская чернильница, квадратная металлическая пепельница с крышкой; пресс-папье; томы Даля; порыжелый, со сломанным замочком, набитый до отказа, портфель. Где что на столе и на полках, и в портфеле, и в ящиках, знаю я не хуже хозяина: он близорук и каждую минуту просит найти и подать то одно, то другое. Стол, стулья и оба подоконника и даже диван завалены рукописями: Маршак требовал от себя и от нас, чтобы не одни лишь «договорные рукописи», но и «самотек» прочитан был им или нами: ах, не упустить бы новоявленного Ломоносова, Чехова или Толстого!.. Чужие рецензенты упустят, мы же, просвещенные ученики его, заметим, выловим, покажем друг другу, обрадуемся. Слушает Самуил Яковлевич у себя дома так же внимательно и страстно, как там, в редакции. Кашель, дым. Папироса зажигается одна о другую. Сложил свои листки. Самуил Яковлевич глядит на него бережно, ласково — я-то уж понимаю: значит, опять не то! Тут я хватаюсь за карандаш.
Мне необходимо понять, в чем же, собственно, опять неудача? А мне только что казалось, что все тут последовательно, логично, толково. Так оно и было: последовательно, со знанием дела, логично, толково, без беллетристических потуг, с доверием к науке и к читателю. Но всего лишь толково. Всего лишь последовательно. Всего лишь логично. Читатель, уже прежде заинтересованный в истории открытия новых газов, таким текстом был бы вполне удовлетворен. Он нашел бы ответ на давно уже занимавшие его вопросы. Читатель же, никогда не слыхавший о каких-то там особенных газах и спектрах, не перевернул бы и одной страницы. Его надобно было увлечь, заарканить с первой строки, а Митя преподносил ему лекцию — весьма полезную для человека заинтересованного, но человека равнодушного оставляющую равнодушным.
Черновики первой детской книги Бронштейна не сохранились. По ним можно было бы проследить, как развивался и рос в ученом, в открывателе нового, в ученом, авторе популярных статей — художник. Как менялось его отношение к работе над словом. Как изменился словарь: из узенького, специфически профессионального, изобилующего «измами», звуковой какофонией, превращался он в общерусский: общерусский располагает неисчерпаемым словесным запасом. Как проникали в книгу интонации живой, разговорной речи: то удивленной, то восхищающейся, то опечаленной. Как мысль начинала развертываться, подчиняясь не одной лишь логике, но и воображению: не лекция, а драма. Как мысль накалялась эмоциями. Как, сохраняя хронологию событий, повествование обретало сюжет и подчинялось повелителю всякого художества — ритму. Как книга строго научная приобретала содержание этическое. Книга о спектральном анализе оборачивалась книгой о великом единении ученых.
О единении людей, отделенных друг от друга пространством и временем и, случается, даже не знающих о существовании друг друга — но связанных один с другим: каждый — звено незримой цепи. Черновики Митиной книги, повторяю, не сохранились. Но чтобы показать, откуда он шел к первой своей книжке для детей и какой проделал путь, приведу отрывок из его статьи для взрослых до встречи с Маршаком. Из статьи научно-популярной. Вот образчик: «В своем докладе на Конференции Ф. Перрен упомянул о гипотезе, предложенной его отцом, знаменитым французским физиком Жаном Перреном. Согласно этой гипотезе, основными элементарными частицами ядра являются [4] не протоны и электроны, а нейтроны и позитроны, и сам протон по этой гипотезе, тоже является сложной частицей, а именно комбинацией из нейтрона и позитрона. Преимуществом этой гипотезы является то, что нет никаких затруднений с механическими и магнитными моментами ядер, так как моменты нейтрона и позитрона еще не были измерены, а потому им можно приписать такие значения моментов, чтобы объяснить экспериментальные величины моментов ядер. Перрен предложил поэтому считать, что позитрон имеет механический момент нуль и подчиняется статистике Бозе». Значение этого пассажа для неподготовленного читателя, для читателя-профана — тоже нуль.
Тот, к кому обращался М. Ни ему самому, ни его близким еще неизвестно: гуманитарий он в будущем или математик? Неискушенный подросток берет в руки книгу об открытии гелия — а что это за гелий? Мне бы интересную книжечку! Хорошо выполненная детская книга, книга не от ремесла, а от искусства, всегда интересна не только ребенку, но и взрослому. Маршак называл детскую книгу сестрой книги общенародной. И был прав: его же строка «рассеянный с улицы Бассейной» ушла в толщу народа, сделалась народной поговоркой. Когда первая детская книжка Бронштейна вышла в свет, ее с увлечением прочли дети, а за ними взрослые. Читают те и другие и в наши дни. Совершать открытия в науке — трудно.
В литературе — тоже. В своих научно-популярных статьях, что греха таить, Митя не чуждался оборотов, изобилующих отглагольными существительными, не чуждался протокольного, бюрократического стиля. Это производилось посредством погружения в воду специально сконструированных электрометров или же посредством опускания самого наблюдателя под воду в подводной лодке». Это язык казенного протокола. Не сразу, далеко не сразу вынырнул Митя из-под всех безобразных несообразностей канцелярского слога на простор складной и ладной живой русской речи. Не сразу избавился он от рокового предрассудка: если сказать «люди в специальной лодке опустили приборы под воду» — это будет ненаучно, а вот если «совершили опускание прибора под воду» — о! Трудных наук нет, есть только трудные изложения, т. Вы правы, отвечу я, но не следует к изначальной трудности прибавлять синтаксическую. Толстой утверждал, что нет такой сложной мысли, которую не мог бы объяснить образованный человек необразованному на общепринятом языке, если объясняющий действительно понимает предмет. От того и оказался в конце концов победителем.
Ему следовало только отучить себя писать для одних лишь специфически образованных, принимая канцелярский язык за научный. Обернуться к существам первозданным: к детям. К людям-неучам, у кого и самому есть чему поучиться: например, воображению, способности конкретизировать отвлеченное, мыслить образами. Толстой сформулировал задачу на удивление точно. Ты, Лидочка, пожалуйста, не сердись и не огорчайся. Ты сделала все, что могла.
«Спартак» принял решение об увольнении Абаскаля
В Минздраве РФ, комментируя ситуацию, отметили, что медицинские организации в России обеспечены джозамицином более чем на полгода. При этом имеются и взаимозаменяемые препараты, которые стабильно поступают в гражданский оборот. Там также отметили, что ввод в гражданский оборот препарата «Вильпрафен» производитель в последний раз осуществлял в 2021 году. По данным, полученным от главных внештатных специалистов Минздрава России, лекарственные препараты с МНН джозамицин могут быть заменены в терапии на лекарственные препараты с МНН азитромицин и кларитромицин, по которым отмечается устойчивый ввод в гражданский оборот», — цитирует сообщение ТАСС.
В пресс-службе также отметили, что остатки азитромицина в аптеках покрывают более чем годовую потребность, а кларитромицина хватает еще на восемь месяцев.
И бескультурье. Падение в будку. Мы выбрали «родное» рабство, рассчитывая на то, что у коммунистов оттает сердце. Мы ввергли себя в большую глупость и униженность. Дело еще вот в чем: война не дает повод для геройства ни с той, ни с другой стороны. Война — это грязь и убийство на самом дне сознания.
Геройство создают идеологические подонки. Выбор между двумя фашизмами. Что может быть мучительней?! Но я никогда не скажу, что выбор был сделан правильный. Раб на выбор не способен. Такова судьба. Был Робеспьер, был Наполеон и был Луи Филипп.
А Сталин все это собрал в одном! И не из-за большого ума. А из животного страха и из владения искусством партийной интриги. Долой ваш театр! Прежде всего долой ваш строй, вашу организацию дела, где на первом плане охранительные функции. Оппозиционеры надорвутся, пройдет 5 лет. Потом еще 5 лет.
Лишь потом появится возможность убрать большевиков от власти. Но уйдет Горбачев и придет другой, который переименует партию и посадит ее на новое кормление. Судя по низкой культуре и нравственности народа, необходимо лет 15 воспитывать в народе знания и совесть. Ведь его не создашь без новых финансовых отношений. Нельзя по-прежнему отдавать все деньги коммунистам, оставляя себе на еду и одежду, — а кучковаться где-нибудь на пустыре, в лесу. И малые народы, живущие рядом, мучаются от нашей исторической медлительности. Мы их тоже вытягиваем вдоль своего огромного тела.
А они рвутся, гибнут, исчезают. Сталин изолировал голову анаконды, и она перестала принимать команды живого тела. Сталин и партия стали посредниками. Такое неизбежно. Из: Толкователь Бурков - типичный представитель гуманитарной интеллигенции периода застоя. Что-то гнилое было в нём с детства. Выходец из рабочей семьи поступает на юридический факультет.
Это не характерно для этой среды. Кто его надоумил? Сделал неплохую артистическую карьеру. Видимо в том окружении, в которое он стремился попасть и куда в конце концов попал, всплыть можно было только при подчёркнутой русофобии и антисоветчине. Гуманитарная интеллигенция не изменилась и со времён «Окаянных дней» Бунина. Среди русской, советской, а теперь и российской интеллигенции вот уже более полутора столетий существует устойчивая прослойка врагоугодников, которая во время всех войн, экономических и дипломатических противостояний желает своей родине военного, экономического и дипломатического поражения. Прослойка эта то сужается, то расширяется, но на месте эмигрировавших, высланных, расстрелянных и умерших своею смертью её представителей неизменно встают новые.
Многие из них это дети и внуки выбывших врагоугодников, но в большинстве случаев ряды врагоугодников пополняются за счёт совращаемой педагогами и научными руководителями подростков и молодёжи. Когда общеевропейская армия в составе немецких, норвежских, валлонских, хорватских, французских, венгерских, финских и румынских частей вторглась в СССР, вбирая в себя по пути литовские, латышские и эстонские формирования, недорезанная за годы советской власти эхрофильная интеллигенция даже обрадовалась. Её представители думали, что сейчас они встанут в один ряд со своими европейскими коллегами. В этих кругах считали, что немцы пришли уничтожать не русский народ, а «большевистское быдло». Впрочем, не только большевистское, а быдло вообще. Этим польским словечком западники называли нас с вами. Эхрофилы появились в наших краях задолго до того, как в 1873 году эмигрантом Петром Боборыкиным было придумано слово «интеллигенция», которое стало фактически обозначать замкнутую касту людей, мнящих себя представителями европейской цивилизации внутри русского варварства.
При этом сама европейская цивилизация русских интеллигентов за представителей себя отнюдь не считала, хотя поощряла их потуги внешне походить на европейцев. Патриомитией страдали ещё жители Великого Новгорода, стремившиеся попасть в Европу вместе с самим Новгородом и немалой прилегающей к нему территорией. Именно там, в Новгороде возникла так называемая «Ересь жидовствующих», которая после присоединения Новгорода проникла и в Москву вместе с выселенным сюда новгородским нобилитетом. Главный смысл ереси состоял не в том, что её адепты придерживались некоторых обрядовых предписаний иудаизма, а в том, что они считали себя богоизбранными. Идеология же ереси жидовствующих отражала строго ориентированные международные контакты ведущих участников этого сложного идейно-политического течения. Несмотря на то, что основателем ереси считается некий «жидовин Схария», личность оного и по сей день не установлена и, скорее всего, является вымышленной. На самом деле это была чисто доморощенная идеология, и главным кандидатом на роль Схарии является не киевский учёный еврей Захария бен Аарон га-Коген, а местный игумен Захария.
По сути жидовствующие считали себя чем-то наподобие древнеиудейских фарисеев, создавших в своё время народ в народе. Объявив себя хранителями сокровенного знания, фарисеи на самом деле были агентами римского влияния. Рим, стремившийся перетянуть Иудею на свою сторону в борьбе против Селевкидов, помогал фарисеям деньгами, и их ячейки стали расти как на дрожжах, а вскоре под руководством фарисеев вспыхнуло восстание, которое привело к отпадению Иудее от Селевкидской империи. Однако едва Иудея достигла полной независимости, и на престоле утвердилась династия Хасмонеев, фарисеи, привыкшие все опровергать и разрушать, начали бороться и против иудейских царей. Уже при третьем хасмонейском царе Александре Яннае фарисеи подняли против него восстание, переросшее в продолжавшуюся шесть лет гражданскую войну. Так вот, в сочинениях жидовствующих, среди которых, кроме мифического Схарии, не было ни одного живого еврея, народ русской земли тоже назывался хамом. Для них русский народ стал не просто сборищем неучей, но ещё и потомком того самого Хама, к которым сами жидовствующие себя, естественно, не причисляли.
На основании же цитаты из Библии Бытие, 9, 25 потомки Хама предопределены быть рабами. Как и в случае с фарисеями, эта группировка имела внешнеполитическую ориентацию на Рим, только теперь уже на Рим папский. В 1490 году Ересь на соборе была осуждена и анафематствована, но никто из высокопоставленных московских еретиков не пострадал. Ересь ушла в подполье и со временем утратила даже название. Однако идеология жидовствующих сохранилась, и главным её краеугольным камнем был постулат о том, что русские это вечные рабы. В нынешние времена это оформлено тезисом о якобы присущем русским рабском менталитете. То есть то самое, за что европейцев эхрофилы считают законопослушными, у русских является проявлением рабской психологии и раболепием перед властью.
Кроме того, официальным оправданием ксенопатриотизма эхрофилы объявляют тезис о том, что в своём государственнном устройстве Россия в период Татаро-монгольского ига переняла у своих поработителей ордынско-азиатские методы управления страной и взаимоотношения власти и народа, и чтобы преодолеть азиатчину, России следует отказаться от государственности, а Великая победа для них это «последний миф, оправдывающий, легитимирующий существование исторической российской государственности; миф, замыкающий народы и регионы в формате давно отжившей свой век империи». Эти две теории были изобретены отнюдь не нашими врагами. Они были подсказаны нашим врагам теми самыми патриомитами, которым посчастливилось перебежать во вражеский стан. Так, среди московских жидовствующих был Михаил Фёдорович Курбский-Карамыш — дед гнуснопрославленного перебежчика Андрея Курбского. Именно измышления последнего о русском народе — с одной стороны рабском, с другой же непомерно жестоком, легли в основу западной русофобии. Известно, что люди на Западе наивны и легковерны. Современные американцы склонны верить в вампиров, в химическое оружие Ирака, в русских хакеров и в то, что именно американцы выиграли Вторую мировую войну.
Не менее легковерными они были и тогда, и страшные сказки князя-перебежчика и в сочинениях Антонио Поссевино. Последний, например, не знал русского языка, и в качестве переводчиков к нему были приставлены люди, знающие латынь. Беда заключалась в том, что состав этих людей совпадал с составом тех, кто в тайне исповедовал патриомитскую идеологию. Кстати говоря, традиция эта сохранилась и поныне и патриомитскские семьи стараются определить своих детей в школы с углубленным изучением английского языка. В конце же 18-го столетия и до 40-х годов 19-го роль английского языка играл французский. Дворянские дети в те времена начинали говорить на французском раньше, чем на родном. А повзрослев, зачастую владели русским языком хуже, чем речью Мольера и Вольтера.
Даже на процессе 1826 года многие декабристы давали показания по-французски, так как родным владели плохо. В предреволюционные годы патриотическое сообщество всецело желало свержения самодержавия и создавало в обществе соответствующие настроения. Уже тогда к интеллигенции мог быть отнесен не любой образованный человек, а лишь тот, который критиковал «отсталое» правительство. Критическое отношение к царскому правительству предопределило симпатии российской интеллигенции к либеральным идеям, но уже в дореволюционный период интеллигенция воспринималась как замкнутая группа лиц, принципиально противопоставившая себя остальному народу и глубоко его презирающая. Когда монархия пала, оно принялось бороться за углубление революции, но когда на смену бело-розово-голубому февралю пришёл красный Октябрь, главным врагом этой прослойки стал большевизм. Во время Гражданской войны патриомиты создавали в Москве и Петрограде всякие тайные организации, а на перефирии пыталось организовать всякие Комучи да Областные Земские Управы. Не прекратило оно создавать антисоветские центры и после её окончания.
Выслать, естественно, удалось не всех, и оставшееся в стране небыдло продолжило создавать контрреволюционные организации, целью которых было нанести нашей стране максимально возможный вред, с тем, чтобы облегчить будущим интервентам задачу разгрома Красной Армии. На штыках интервентов они к надеялись прийти власти и сформировать контрреволюционное правительство во главе с премьер-министром П. Пальчинским, министром внутренних дел П. Рябушинским и министром иностранных дел академиком Е. Видным членом одной из таких организаций — Трудовой Крестьянской Партии — был будущий глава коллаборационистской Русской Освободительной Народной Армии Бронислав Каминский. Бронислав Каминский до того, как стать главой РОНА, был членом ТКП, но вместо того, чтобы быть расстрелянным, сначала отбывал ссылку в селе Суерка Упоровского района Омской области ныне Тюменская область , затем стал технологом по спиртопроизводству в «шарашке» в Шадринске. К началу войны пропасть между быдлом и интеллигентом была такова, что человеку в шляпе и очках могли в те времена набить морду прямо в трамвае, в котором интеллигенты были вынуждены ездить вместе с быдлом из-за введения большевиками социального равенства.
Морду били за ношение тех самых шляп и очков. В начале же войны, те представители этой прослойки, которые оказались в оккупации, все как один пошли в услужение к оккупантам. Та же интеллигенция, которая осталась на территории контролируемой нами, страстно желала поражения Красной Армии, чтобы встать с немцами в один ряд. Правда, ставить их в один с собой ряд враг не собирался — в лучшем случае им была уготована роль приказчиков и переводчиков и прочих хильфсвиллигеров нем. Hilfswilliger — добровольный помощник , и в живых их держали бы до тех пор, пока было для кого переводить приказы немецкого командования. Даже сидя в блокадном Ленинграде, пораженцы-эхрофилы вели агитацию в очередях за провозглашение Северной Столицы открытым городом. Хармс настолько ненавидел всё русское, что даже врождённую фамилию Ювачёв сменил на германоподобный псевдоним.
Кстати говоря, он, как и Коля Десятниченко, учился в немецкой школе — так называемой Петришуле. Хармс не был единственным пропагандистом пораженчества. Учёные, писатели и просто совслужащие на все лады восхваляли Германию. Но они не только восхваляли. Некоторые призывали бойцов Красной Армии прекратить сопротивление и пустить немцев в город. К этому призывал, например, литературовед и критик Цезарь Самойлович Вольпе, печатавший в до войны журнале «Звезда» упаднические произведения Мандельштама. Он был женат на дочке Чуковского, ставшей впоследствии известной диссиденткой и вступавшей в поддержку Бродского, Солженицына, Синявского и Даниэля и даже открытого и непримиримого врага русского народа Мустафы Джемиева.
Были такие агитаторы не только в Ленинграде, но и во всех крупных городах. Известный актёр Блюменталь-Тамарин при приближении немцев к Москве приехал в Истру, чтобы дождаться оккупантов, и как только они туда пришли, предложил им свою помощь. Передачи становятся регулярными: они выходят в эфир каждый вторник и четверг в 18:00. Ловко имитируя голос Сталина, Блюменталь-Тамарин озвучивал фальсифицированные указы советского правительства. Журналист Эмиль Израилевич Ярхо под чужой фамилией вступил добровольцем в Красную Армию, чтобы при первой возможности перейти на сторону врага и в первом же бою сдался в плен. Впоследствии он стал одним из идеологов власовского движения. Потомственный интеллигент Борис Рихтер был в начале войны начальником штаба 6-го стрелкового корпуса Киевского особого военного округа.
Оказавшись в Львовском выступе, он 28 июня 1941 года дезертировал, перебежал к немцами и предложил им свои услуги.
По мысли рассказчика, всем ходом мировой истории управляют пять движущих сил: деньги, любовь, коварство, неудачи и «кое-какие удивительные события», — эту мысль, изложенную в предисловии, Зощенко иллюстрирует рассказами, разбитыми на пять соответствующих разделов. Михаил Зощенко. Подавляющее большинство рассказов, составивших «современную» часть «Голубой книги», писалось в 1923—1934 годах и тогда же публиковалось в периодике; только три рассказа возникают в книге впервые. Но при включении тех или иных старых текстов в книгу Зощенко их перерабатывал, порой довольно существенно речь не только о стилистической правке, но и о более серьёзных конструктивных изменениях. Часто менялись и названия включавшихся в книгу рассказов. Над «историческими» введениями в каждый из разделов и над «рамочной» частью Зощенко работал непосредственно перед публикацией книги в 1934 году.
При этом на замысел «Голубой книги» могло повлиять письмо Максима Горького, которое Зощенко получил ещё в 1930-м после выхода своих экспериментальных «Писем к писателю». Горький оценивал эту вещь как «хорошую»: «По-моему, вы уже и теперь могли бы пёстрым бисером вашего лексикона изобразить — вышить — что-то вроде юмористической «Истории культуры». Это я говорю совершенно убеждённо и серьёзно» 1 Михаил Зощенко. В ответном письме Зощенко ни слова не говорит о предложении Горького чьё мнение для него было, бесспорно, важным, в том числе и как для участника группы «Серапионовы братья» Литературное объединение, возникшее в Петрограде в 1921 году, названо в честь одноимённого сборника рассказов Гофмана. Объединение распалось к 1926 году. Но в 1934 году, непосредственно перед журнальной публикацией «Голубой книги», Зощенко пишет классику 2 Михаил Зощенко. Мне казалось, что вы предлагаете мне написать какую-то юмористическую книжку… Однако, работая нынче над книгой рассказов и желая соединить эти рассказы в одно целое что мне удалось при помощи истории , я неожиданно наткнулся на ту же самую тему, что вы мне предложили.
И тогда, вспомнив ваши слова, я с уверенностью принялся за работу. Нет, у меня не хватило бы сил и уменья взять вашу тему в полной мере. Я написал не Историю культуры, а может быть, всего лишь краткую историю человеческих отношений». То, что это не было отпиской для Зощенко, видно хотя бы потому, что большая часть его письма Горькому вошла в качестве эпиграфа в «Голубую книгу». Фотография Ивана Шагина. Слова Зощенко о намерении написать «краткую историю человеческих отношений» важны для понимания его стиля. Не современник автора, как это часто бывало, подтягивается до уровня эпического персонажа, а напротив, герои и антигерои истории предстают в их обыденном, сниженном облике.
В определённый момент писатель понял, что его сказовые тексты и сам образ свойски-простодушного рассказчика могут послужить для синтеза крупной формы. Зощенко ощущал социальный заказ, спрос на такую форму, и «Голубая книга» — попытка создать «большую» пролетарскую литературу в понимании Зощенко. Это было очень специфическое понимание, которое не всегда разделяли его современники, — точно так же несколько лет спустя писатель решил, что его повесть «Перед восходом солнца» может служить оружием против фашизма, потому что утверждает ценность личности и индивидуальных переживаний. Вводя историческую канву, автор показывает, что наблюдения о человеческой природе, которые он делает в своих комических вроде бы анекдотах, имеют универсальное значение. Например, начиная тему любви, Зощенко говорит: «... Мы расскажем вам, что знаем и думаем об этом возвышенном чувстве, затем припомним самые удивительные, любопытные приключения из прежней истории и уж затем, посмеявшись вместе с читателем над этими старыми, поблёкшими приключениями, расскажем, что иной раз случается и бывает на этом фронте в наши переходные дни». Розы и грёзы, а насчёт того, что за ноги вешают, об этом поэзия барышням ничего не подносила Михаил Зощенко По словам одного из самых проницательных прижизненных критиков Зощенко — Цезаря Вольпе Цезарь Самойлович Вольпе 1904—1941 — литературный критик.
Специалист по творчеству Жуковского и русской поэзии первой половины XIX века. Подготовил к изданию сборники стихотворений Валерия Брюсова 1935 и Андрея Белого 1940. Работал в журнале «Звезда». Погиб в 1941 году при эвакуации из Ленинграда. Искусство непохожести. Все эти эпизоды образуют пять тематических разделов — в соответствии с пятью движущими силами истории: это «деньги», «любовь», «коварство», «неудачи», «удивительные события». Каждый раздел Зощенко дополнительно делит на «историческую» и «современную» части так, «исторический» раздел называется «Деньги», а современный — «Рассказы о деньгах» и т.
Пятый раздел устроен хитрее: формально он ограничен только исторической частью, повествующей о героизме революционеров и преобразователей мира. Никакой анекдотичности здесь уже нет. Но в приложении к разделу Зощенко помещает ещё пять рассказов — здесь вновь возникают деньги, любовь, коварство и неудачи. Структура книги как бы повторяется в миниатюре, для закрепления материала. Той же цели служат послесловия к каждому из разделов и ко всей книге: рассказчик напоследок дискутирует с «буржуазным философом» и прощается с читателями, извиняясь перед наборщиками, что книга затянулась. Рекламный плакат. Художник Израиль Боград Что на неё повлияло?
Прямых предков в литературе Зощенко, кажется, не видел, хотя любил делать отсылки к Гоголю, Чехову но, вопреки мнению формалистов, не Лескову! Предложение Горького написать «историю культуры» едва ли послужило движущим импульсом к работе, однако зощенковские исторические экскурсы по стилю вполне сопоставимы со «Всемирной историей, обработанной «Сатириконом», пусть это сравнение и возмущало автора. Мариэтта Чудакова Мариэтта Омаровна Чудакова 1937 — литературовед, историк. Ленина, с 1985 года преподаёт в Литературном институте. Участвовала в общественной деятельности — в октябре 1993 года подписала «Письмо сорока двух». Исследовательница творчества Булгакова, Замятина, Зощенко. Председатель Всероссийского булгаковского фонда.
Дан выход самым непосредственным реакциям, не отягощённым багажом культуры. И Дефо тоже бедняга. Воображаем его бешенство, когда в него плевали. Ой, я бы не знаю, что сделал!
А тут ГГ с другом опаздывают и даже не приходят на работу на танкостроительный завод? Там не с кем не нянчились, особисты с НКВД на фронт не хотели даже в заградотряды и зверствовали по любому поводу и без.
У него танки собирают на конвейере. Да такого и сейчас никто не додумался. Вы представляете вес танка и сколько корпусов должен тащить такой конвейер? Где вы видели в СССР краны, позволяющие сбрасывать груз с крюка по кнопке? Я был на многих заводах с кранбалками и не разу не видал такой конструкции. Сколько тон поднимает кран и какой величины и мощности должно быть реле, что бы сместить задвижку под такой нагрузкой?
Более того инструкции техника безопасности по работе в цехах не предусматривают такой возможности в принципе. Да и сами подумайте, электро выбрасыватель на крюке, значит нужны провода с барабаном. А кабеля не любят перегибов и даже гибкие. Кто возьмётся в своём уме даже проектировать такое устройство на кранбалке в цеху. Перестрелка ГГ с 5 ворами вообще дебильная. Имея вальтер, стрельбу в упор, ГГ стреляет так медленно, что пьяные в хлам воры успевают гораздо больше, чем ГГ жмет пальцем на курок.
Дважды выстрелить из обреза, опрокинуть стол, метнуть нож. И ГГ якобы был воином и остаётся отличным стрелком. Воры с обрезами в городе - это вообще анекдот и вышка при любых ситуациях в те годы. А человеченка в кастрюле при наличии кучи денег? У автора очень странное воображение. Я вообще то не представляю как можно в открытую держать воющую женщину в сарае зимой в населённом пункте?
Зачем сжигать дом людоедов, если есть свидетель? Ну убил людоедов - хорошо. Сжёг дом с уликами - другая статья. Глупость во всём полная. Я люблю фантастику и фентази, но не дурацкую писанину. Стиль написания далёк от художественного, всё герои выражаются в одном стиле, больше похожий на официальный язык прожжённого офисного бюрократа.
Одни и те же словарные обороты. Так пишут боты. Рейтинг: 0 0 за, 0 против.
Вольпе, Цезарь Самойлович (Fkl,hy, Ey[gj, Vgbkwlkfnc)
биография, дата рождения. Японская фармакологическая компания Astellas решила прекратить производство антибиотиков «Вильпрафен» и «Вильпрафен солютаб» (международное наименование — джозамицин) в России. Об этом 22 декабря сообщает РБК.«В компании «Зио-Здоровье», сообщили, что. Русские символисты читать онлайн. Популярный очерк о русском литературном течении Серебряного века, преимущественно о его вожде Валерии Брюсове предисловие к публикации в Детгизе избранных стихов. 19 апреля 2023 года сотрудники Самарского зоопарка сообщили трагическую новость – Цезарь скончался в 16-летнем возрасте.
Main navigation
- Марксист на стороне Гитлера
- Лидия Чуковская. Прочерк
- два замечания о м.а.зыкове: labas — LiveJournal
- Главный идеолог РОА — еврей? Часть II. Еврейские гитлеровские коллаборационисты. Алексей Кузнецов.