По словам одного из самых проницательных прижизненных критиков Зощенко — Цезаря Вольпе Цезарь Самойлович Вольпе (1904–1941) — литературный критик. Литературовед и критик Цезарь Самойлович Вольпе о Б.С. Житкове: «Борис Степанович Житков был писателем замечательным.
Шмелев и власовцы. ч. 10
рождение: 1906, Российская империя брак: Цезарь Самойлович Вольпе смерть: 1988, РСФСР, СССР. В 1933 году Вольпе, работавший в журнале «Звезда», на свой страх и риск напечатал в журнале произведение Мандельштама «Путешествие в Армению» и за это был уволен. Раздел Цезаря Вольпе на сайте Цезарь Самойлович Вольпе погиб в возрасте тридцати семи лет осенью 1941 года, в самом начале Отечественной войны, при переправе через Ладожское озеро из блокированного Ленинграда. Вольпе Цезарь Самойлович, 1904 г. Тифлис, литературовед.
Вольпе Цезарь Самойлович - 9 книг. Главная страница.
В тысяча девятьсот тридцать седьмом опасности подвергалась каждая человеческая жизнь — вне зависимости от профессии, возраста, пола, социальной, национальной или политической принадлежности. Опасно было — жить. Работа над книгой сблизила нас. Собственно, она же нас и поженила. Брака нашего мы ни от кого не скрывали, но некоторое время вынуждены были жить врозь, на разных квартирах — он у себя на Петроградской, на улице Скороходова, 22, а я, вместе с Идой и Люшей, на Литейном, 9. Совместный литературный труд был для нас чем-то вроде свадебного путешествия.
Все серьезнее и глубже узнавали мы друг друга. Редактировал книгу Маршак. Я ассистентка. Все трое влюблены: Митя и я друг в друга, Маршак в Бронштейна. Редактировать что-либо, не влюбившись в рукопись и в автора, не поверив в его великое будущее, Маршак вообще не умел.
В одних случаях от общения с Маршаком рождались прекрасные книги. В работе с ним совершенствовали свой вкус и свой слог начинающие литераторы и шли далее, не нуждаясь уже в маршаковской опеке; другие союзы производили на свет всего лишь одну-единственную, совместно сработанную книжку, а самостоятельно автор не способен был сделать ни шагу; третьи оканчивались плачевно: литературной неудачей, а вослед неудаче личною злобой. О своем литературном романе с Бронштейном Маршак вспоминал с гордостью до конца своих дней: «В работе с Бронштейном мне дорого одно воспоминание. Полная неудача в работе с Дорфманом, который был не только физик, но и профессиональный журналист, и полная удача с Бронштейном. То, что делал Бронштейн, гораздо ближе к художественной литературе, чем журналистика Дорфмана, у которого одна глава якобы беллетристическая — салон мадам Лавуазье!
Знакомство с Бронштейном пришлось в самую точку. Ко времени моего нового замужества Маршак был уже о Бронштейне наслышан. Значит — влюбился. Однако нельзя сказать, чтобы работа, начатая при столь благоприятных предзнаменованиях, с самого начала пошла успешно. Она была работой счастливой потому, что увлекала автора, редактора и меня, но поначалу ни Митины познания, ни наша увлеченность ни к чему не вели.
Вариантов, отвергнутых Маршаком, были десятки, неудачи длились месяцы. Если бы не упорство Маршака, Митя наверное бросил свои старания. При том, что и сам он отличался завидным упорством. Зачем, собственно, было ему учиться писать для детей? Даже с той приманкой, что хорошая научная книга для подростков неизбежно превращается в общенародную?
Он занят был сложнейшими проблемами теоретической физики, да и преподавать студентам умел. Высоко ценили в природоведческих популярных журналах и Бронштейна-«популяризатора». В журнале «Человек и природа» или «Социалистическая реконструкция и наука» статьи его о последних достижениях современной физики или о ее первых шагах публиковались чуть не в каждом номере — случалось, и на самом почетном месте: номер журнала открывался статьей Бронштейна. Его популярные статьи пользовались успехом среди редакторов, рецензентов, среди коллег-ученых и, как он надеялся, среди читателей. Параллельно с чисто научными и научно-популярными статьями написал он и две научно-популярные книги: «Атомы, электроны, ядра» и «Строение вещества».
Предстояла в ближайшее время защита докторской диссертации. Правда, защита в этом случае была всего лишь формальностью, но и подготовка к пустой формальности отнимает силы и время. Зачем было ему обучать себя какому-то художеству для двенадцатилетних, если занят он был разработкой теории квантования гравитационных волн, признан всеми как серьезный ученый и прекрасный лектор? Но Маршак умел заманивать людей и увлекать их. Очередная неудача разжигала в Мите желание попробовать еще и еще раз.
Он к неудачам не привык, а воля у него была сильная. Любое свое неумение в любой — даже далекой, казалось бы, области, он во что бы то ни стало старался преодолеть. Не знаешь — узнай Митя был неразлучен со словарями и энциклопедиями на всех европейских языках , не умеешь — научись. Это касалось не только мира литературы или науки. Так, например, настал день, когда Митя осознал недостатки своего физического воспитания — ни в детстве, ни в юности не научили его ни гребле, ни лыжам, ни конькам.
Осознал и примириться не захотел. Под свое физическое развитие он подвел строго научную базу: записался в яхт-клуб, где, прежде чем усадить клиента в лодку, учили грести в каком-то особом ящике — если не ошибаюсь, на суше… Это размахивание веслами на суше меня неудержимо смешило. Записался он и в клуб велосипедистов, где тоже научно овладевал велосипедом. Я спрашивала: «предварительно на воде? Спуску себе он не давал никогда и ни в чем.
Убедившись в своем неумении художественно писать для детей, мог ли он отступить? Долгонько, однако, пришлось ему размахивать веслами посуху. Безуспешные попытки написать детскую книгу о спектральном анализе длились и длились. Как я помню бедные Митины листки! Вырваны из блокнота; наверху — зубчики; а буквы и строки бегут мелко и скупо, от края до края, точно опасаются, что им не хватит места… Каждый раз, переписав очередной вариант первой главы, Митя уверяет меня, что лучше, нагляднее, понятнее написать немыслимо.
На этот раз Самуил Яковлевич уж непременно останется доволен. Я согласна с ним. Веселыми ногами идем мы в Дом Книги, на Невский, минуем вращающуюся стеклянную дверь и надолго запираемся вместе с Самуилом Яковлевичем в маленькой угловой комнатушке с балконом. Балкон на углу Невского и канала Грибоедова. Клеенчатый казенный диван, канцелярский стол, весь в чернильных пятнах.
Вещам и людям в комнатушке тесно: Самуил Яковлевич, Митя и я еле протискиваемся между столом и диваном. Зато запирается комнатка изнутри на замок, тут можно надежно укрыться от редакционного шума. Уличный — трамвайный — не помеха. Митя читает, Маршака не велено звать к телефону. Маршак слушает, опустив на руку большую, круглую, седеющую голову.
Слушанье — вслушиванье — для него труд, и труд напряженный. Существует истасканное, банальное выражение: «он весь обратился в слух». Банально; а если отнести к Маршаку — иначе не скажешь. Маршак в самом деле слушает ушами, лбом, подбородком, всеми порами, сердцем. И глазами.
Я убеждена: слушая Митин голос, он видит услышанное набранным, напечатанным и уж конечно напрягает все силы, чтобы увидеть не одни лишь графические начертания слов, но и то, о чем речь идет: пробирки, колбы, светящиеся линии. От окружающего он отключен совершенно. Сейчас он не он, а тот двенадцатилетний школьник, который будет эту книгу читать. Он сейчас весь в напряжении: нелегко быть самим собой, весьма искушенным сорокапятилетним литератором, и в то же время нетронутым цивилизацией подростком, нелегко слышать и видеть одновременно. В такие минуты он не замечает ни меня, ни Мити, не слышит ни уличного шума, ни смутного гула разговоров в соседней комнате.
Он слышит и видит читаемое — нет Невского, нет канала Грибоедова, нет по соседству телефонных звонков… Впрочем, чаще встречались мы не в редакции, а у Самуила Яковлевича дома, на углу Литейного и улицы Пестеля Пантелеймоновской в большом, уставленном книгами кабинете окнами на Литейный. Дома Самуил Яковлевич сидит не за казенным, грязноватым, пустым, неуклюжим столом, а за собственным, красивым, письменным. Мы с Митей в мягких, радушных креслах. Стол Самуила Яковлевича знаком мне во всех подробностях не менее чем мой: круглая плоская чернильница, квадратная металлическая пепельница с крышкой; пресс-папье; томы Даля; порыжелый, со сломанным замочком, набитый до отказа, портфель. Где что на столе и на полках, и в портфеле, и в ящиках, знаю я не хуже хозяина: он близорук и каждую минуту просит найти и подать то одно, то другое.
Стол, стулья и оба подоконника и даже диван завалены рукописями: Маршак требовал от себя и от нас, чтобы не одни лишь «договорные рукописи», но и «самотек» прочитан был им или нами: ах, не упустить бы новоявленного Ломоносова, Чехова или Толстого!.. Чужие рецензенты упустят, мы же, просвещенные ученики его, заметим, выловим, покажем друг другу, обрадуемся. Слушает Самуил Яковлевич у себя дома так же внимательно и страстно, как там, в редакции. Кашель, дым. Папироса зажигается одна о другую.
Сложил свои листки. Самуил Яковлевич глядит на него бережно, ласково — я-то уж понимаю: значит, опять не то! Тут я хватаюсь за карандаш. Мне необходимо понять, в чем же, собственно, опять неудача? А мне только что казалось, что все тут последовательно, логично, толково.
Так оно и было: последовательно, со знанием дела, логично, толково, без беллетристических потуг, с доверием к науке и к читателю. Но всего лишь толково. Всего лишь последовательно. Всего лишь логично. Читатель, уже прежде заинтересованный в истории открытия новых газов, таким текстом был бы вполне удовлетворен.
Он нашел бы ответ на давно уже занимавшие его вопросы. Читатель же, никогда не слыхавший о каких-то там особенных газах и спектрах, не перевернул бы и одной страницы. Его надобно было увлечь, заарканить с первой строки, а Митя преподносил ему лекцию — весьма полезную для человека заинтересованного, но человека равнодушного оставляющую равнодушным. Черновики первой детской книги Бронштейна не сохранились. По ним можно было бы проследить, как развивался и рос в ученом, в открывателе нового, в ученом, авторе популярных статей — художник.
Как менялось его отношение к работе над словом. Как изменился словарь: из узенького, специфически профессионального, изобилующего «измами», звуковой какофонией, превращался он в общерусский: общерусский располагает неисчерпаемым словесным запасом. Как проникали в книгу интонации живой, разговорной речи: то удивленной, то восхищающейся, то опечаленной. Как мысль начинала развертываться, подчиняясь не одной лишь логике, но и воображению: не лекция, а драма. Как мысль накалялась эмоциями.
Как, сохраняя хронологию событий, повествование обретало сюжет и подчинялось повелителю всякого художества — ритму. Как книга строго научная приобретала содержание этическое. Книга о спектральном анализе оборачивалась книгой о великом единении ученых. О единении людей, отделенных друг от друга пространством и временем и, случается, даже не знающих о существовании друг друга — но связанных один с другим: каждый — звено незримой цепи. Черновики Митиной книги, повторяю, не сохранились.
Но чтобы показать, откуда он шел к первой своей книжке для детей и какой проделал путь, приведу отрывок из его статьи для взрослых до встречи с Маршаком. Из статьи научно-популярной. Вот образчик: «В своем докладе на Конференции Ф. Перрен упомянул о гипотезе, предложенной его отцом, знаменитым французским физиком Жаном Перреном. Согласно этой гипотезе, основными элементарными частицами ядра являются [4] не протоны и электроны, а нейтроны и позитроны, и сам протон по этой гипотезе, тоже является сложной частицей, а именно комбинацией из нейтрона и позитрона.
Преимуществом этой гипотезы является то, что нет никаких затруднений с механическими и магнитными моментами ядер, так как моменты нейтрона и позитрона еще не были измерены, а потому им можно приписать такие значения моментов, чтобы объяснить экспериментальные величины моментов ядер. Перрен предложил поэтому считать, что позитрон имеет механический момент нуль и подчиняется статистике Бозе». Значение этого пассажа для неподготовленного читателя, для читателя-профана — тоже нуль. Тот, к кому обращался М. Ни ему самому, ни его близким еще неизвестно: гуманитарий он в будущем или математик?
Неискушенный подросток берет в руки книгу об открытии гелия — а что это за гелий? Мне бы интересную книжечку! Хорошо выполненная детская книга, книга не от ремесла, а от искусства, всегда интересна не только ребенку, но и взрослому. Маршак называл детскую книгу сестрой книги общенародной. И был прав: его же строка «рассеянный с улицы Бассейной» ушла в толщу народа, сделалась народной поговоркой.
Когда первая детская книжка Бронштейна вышла в свет, ее с увлечением прочли дети, а за ними взрослые. Читают те и другие и в наши дни. Совершать открытия в науке — трудно. В литературе — тоже. В своих научно-популярных статьях, что греха таить, Митя не чуждался оборотов, изобилующих отглагольными существительными, не чуждался протокольного, бюрократического стиля.
Это производилось посредством погружения в воду специально сконструированных электрометров или же посредством опускания самого наблюдателя под воду в подводной лодке». Это язык казенного протокола. Не сразу, далеко не сразу вынырнул Митя из-под всех безобразных несообразностей канцелярского слога на простор складной и ладной живой русской речи. Не сразу избавился он от рокового предрассудка: если сказать «люди в специальной лодке опустили приборы под воду» — это будет ненаучно, а вот если «совершили опускание прибора под воду» — о! Трудных наук нет, есть только трудные изложения, т.
Вы правы, отвечу я, но не следует к изначальной трудности прибавлять синтаксическую. Толстой утверждал, что нет такой сложной мысли, которую не мог бы объяснить образованный человек необразованному на общепринятом языке, если объясняющий действительно понимает предмет. От того и оказался в конце концов победителем. Ему следовало только отучить себя писать для одних лишь специфически образованных, принимая канцелярский язык за научный. Обернуться к существам первозданным: к детям.
К людям-неучам, у кого и самому есть чему поучиться: например, воображению, способности конкретизировать отвлеченное, мыслить образами. Толстой сформулировал задачу на удивление точно. Ты, Лидочка, пожалуйста, не сердись и не огорчайся. Ты сделала все, что могла. Ты отучила меня от бюрократических отглагольных существительных, от нагромождения «которых» и «является», от бесконечных деепричастий.
Ну и хорошо. Но писать для двенадцатилетних — это, видимо, выше моих сил. Пожалуйста, не огорчайся. У меня докторская на носу. Я не сердилась, но огорчалась очень.
И корила себя. Митя с такою охотой, с такой жадностью готов был одолевать любое свое неумение — и вот! До того мы довели его своим редактированием, что отбили охоту писать! Сколько он истратил уже времени и труда на эту несчастную книжку! Втянула-то его в это безнадежное предприятие — я.
Как же мне было не огорчаться? Кроме научного, писательского и педагогического труда, Митя взвалил себе на плечи хлопоты о нашем совместном жилье. Об обмене.
Секретарь РАПП 1928—1932.
Редактор журнала «Молодая гвардия» 1926—1929 , главред журнала «Красная новь» 1932—1938 , «Литературной газеты» 1946—1950. Маяковский упомянул Ермилова в своей предсмертной записке: «Ермилову скажите, что жаль — снял лозунг, надо бы доругаться». По воспоминаниям современников, Ермилов был доносчиком и клеветником. Этот критик и редактор известен ныне как один из одиознейших погромщиков и доносчиков советской литературы.
Впрочем, в тот период он обращался с Зощенко довольно нежно, учитывая то ли неоднозначность политики партии в области культуры, то ли достаточную известность своего подопечного. Видимо, поэтому Зощенко, которого расстраивали редакторские правки и отношение к себе «как к ученику, начинающему писателю» 5 Жолнина Е. Зощенко: Текст и контекст. Писателю предлагалось исправить «политические ошибки» «народовольцы были одиночками, не связанными с народным движением, сам путь террора партия считает вредным, особенно сейчас, после убийства С.
Кирова» 6 Жолнина Е. Некоторые замечания кажутся совсем незначительными, но и за ними скрывается некая политическая логика к которой Ермилов был особенно чувствителен : «Фраза о том, что нет никого, о ком бы мы так жалели, как о Рылееве, вызвала сомнение у Ермилова, и в журнале она приобрела следующий вид: «И, пожалуй, мало о ком мы так же горько пожалели» 7 Жолнина Е. Точечным цензурным переработкам подверглось и отдельное книжное издание. Например, Елена Жолнина предполагает, что изъятие упоминаний об Аттиле связано с так и не поставленной пьесой Евгения Замятина «Аттила», в которой недвусмысленно проводилась аналогия между варварами и большевиками.
При этом не следует связывать все изменения в тексте с цензурой или автоцензурой ; ощущая себя именно советским писателем, Зощенко всерьёз размышлял в политэкономической логике, которая была характерна для его эпохи. Об этом свидетельствуют разнообразные сохранившиеся рабочие материалы к книге. Издательство «Советский писатель». Москва, 1935 год Как её приняли?
Реакция на «Голубую книгу» была неоднозначной. Центральный партийный орган, «Правда», опубликовал крайне резкий, погромный текст критика Арона Гурштейна, в котором Зощенко прямо сопоставлялся со своими персонажами традиция, восходящая ещё к многочисленным критическим публикациям 1920-х. Но Зощенко виновен был и в идеологической ошибке 8 Гурштейн А. По аллеям истории.
Зощенко: pro et contra. Всё богатство исторической жизни он свёл к анекдоту. На всё богатство исторических явлений он реагирует тягуче-однообразным, монотонным «сказом». Ни чувства истории, ни гнева, ни страсти.
Мысль бедная, убогая. Более спокойную, но также негативную оценку «Голубой книге» как и вышедшей за год до этого другой книге Зощенко, «Возвращённая молодость» дал в одном из центральных тогдашних журналов, «Литературном критике», Игорь Сац 9 Сац И. Герой Михаила Зощенко. Неприятно, когда тем же языком, основанным на странных, угловатых, чрезмерно прямолинейных и всё же неясных ассоциациях, говорится о великих и трагических событиях в истории человечества.
Впрочем, эта реакция была не всеобщей. И если Цезарь Вольпе не успел при жизни опубликовать «Книгу о Зощенко», где заинтересованно и глубоко писал о «Голубой книге», то некоторые другие критики и писатели выступали поощрительно. Участник и теоретик литературной группы «Перевал». Публиковался в «Правде», «Красной нови», «Новом мире».
Писал о Пастернаке, Горьком, Тютчеве, Вс. Первым из литературоведов предположил, что авторство «Тихого Дона» не принадлежит Шолохову. Автор книги «Вопросы литературы и критики» 1926. В 1937 году был арестован за участие в «контрреволюционной организации» и расстрелян.
Мысли об искусстве. Она находится где-то посередине между публицистикой и беллетристикой, между трактатом и рассказом, между фельетоном и статьёй. И эта её промежуточность, этот уход в сторону от привычных и тесных форм прозы к более свободным, дающим простор мысли, делает её интересной и важной для всего нашего литературного развития. В числе поддержавших книгу был и её адресат Максим Горький, и это было очень важно.
Столп соцреализма оценил работу Зощенко высоко, но предрёк её непонимание. Критик Абрам Лежнев писал, что «Голубая книга» находится «посередине между публицистикой и беллетристикой, между трактатом и рассказом, между фельетоном и статьёй» «Кое-что смешно, — писал критик Игорь Сац о «Голубой книге», — но часто совсем не смешно и даже неприятно» Критик Арон Гурштейн считал, что Зощенко свёл «всё богатство исторической жизни» к анекдоту Что было дальше? Несмотря на неоднозначный приём книги, под запрет она не подпала, скорее напротив. В 1936 году в «Библиотеке «Огонёк» выходит книга Зощенко «Исторические рассказы», в которую вошли незначительно переработанные фрагменты «исторической» части «Голубой книги».
Некоторые рассказы из неё, опять-таки с небольшими изменениями, выходили позднее и в других его сборниках. Зощенко продолжал публиковаться и вести жизнь признанного советского литератора: его комедии ставились в центральных театрах, а гастроли собирали полные залы. Во время войны Зощенко оказывается в эвакуации и работает над автобиографической повестью «Перед восходом солнца» — историей самоизлечения от глубокой депрессии. Новую повесть Зощенко признают неактуальной и вредной, её публикацию останавливают — это первый сигнал о том, что творчество Зощенко уже не соответствует официальной литературной норме.
Из-за него был сменён состав редколлегии «Звезды», закрылся журнал «Ленинград», а печатавшиеся там Ахматова и Зощенко были исключены из Союза писателей. В нём Зощенко был назван «пошляком и подонком литературы»: …Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодёжь и отравить её сознание. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами.
Жизнь в нём и такая какая есть и такая, какая должна быть.
Противоречия стянуты крепко и убедительно. Читали в бумаге, и в бумаге надо читать, потому что вещь традиционная, через бумагу так и глядит в тебя тот и другой герой романа. Язык глубокий и крепкий, настоящий глубинно русский. Фетрова В.
В представительстве японского производителя в РФ также подтвердили прекращение производства данного антибиотика в стране, отметив, что другие товары компании остаются на российском рынке. В Минздраве РФ, комментируя ситуацию, отметили, что медицинские организации в России обеспечены джозамицином более чем на полгода. При этом имеются и взаимозаменяемые препараты, которые стабильно поступают в гражданский оборот. Там также отметили, что ввод в гражданский оборот препарата «Вильпрафен» производитель в последний раз осуществлял в 2021 году. По данным, полученным от главных внештатных специалистов Минздрава России, лекарственные препараты с МНН джозамицин могут быть заменены в терапии на лекарственные препараты с МНН азитромицин и кларитромицин, по которым отмечается устойчивый ввод в гражданский оборот», — цитирует сообщение ТАСС.
Цезарь Самойлович Вольпе
Цезарь Вольпе был большим знатоком и классической русской поэзии первая половина XIX века , и современной ему литературы. Он в особенности считался выдающимся специалистом по творчеству Жуковского, писал о Зощенко, подготовил к изданию тома Брюсова 1935 , Андрея Белого 1940. В 1933 г.
По-умолчанию, поиск производится с учетом морфологии. В применении к одному слову для него будет найдено до трёх синонимов. В применении к выражению в скобках к каждому слову будет добавлен синоним, если он был найден. Не сочетается с поиском без морфологии, поиском по префиксу или поиском по фразе. Это позволяет управлять булевой логикой запроса.
Цезарь Самойлович Вольпе 1904 — 1941 — литературовед и критик. Биография Цезарь Вольпе окончил Бакинский университет , посещал семинар, где преподавал поэт-символист Вячеслав Иванов [1]. Был большим знатоком и классической русской поэзии первая половина XIX века , и современной ему литературы.
Лившиц, А. Грин, А. Белый, Б. Житков, М. Зощенко Под редакцией Вольпе Ц. Стихотворения, Т. Пушкин и др.
В Самарском зоопарке умер лев Цезарь
По мнению ряда исследователей, под этим псевдонимом скрывался зять известного детского писателя Корнея Чуковского Цезарь Самойлович Вольпе. Автор: Цезарь Самойлович Вольпе. Цезарь Самойлович Вольпе (17 октября 1904 — осень 1941) — советский литературовед и критик.
о полете 99-летней летчицы
| Вольпе, Цезарь Самойлович — Энциклопедия | «Цезарь был очень общительным, знал всех сотрудников в лицо, любил общаться с посетителями, а иногда даже особо отмечал экскурсионные группы. |
| Русские символисты [Цезарь Самойлович Вольпе] (fb2) | Автор: Вольпе Цезарь Самойлович. Серия: Школьная серия современных писателей. |
| Вольпе, Цезарь Самойлович | Цезарь Самойлович Вольпе (1904 — 1941) Цезарь Самойлович Вольпе. |
| Русские символисты [Цезарь Самойлович Вольпе] (fb2) | КЛиб - Электронная библиотека! Много книг | Настоящая фамилия этого человека Мосивич или же Цезарь Самойлович Вольпе (щенок в переводе с нем. яз.). |
| ОБ ОДНОЙ ЗАБЫТОЙ СТЕНОГРАММЕ. Гётц Хиллиг. Ковчег, №43 — ЛитБук | Цезарь Самойлович Вольпе (1904—1941) — литературовед и критик. Был первым мужем Лидии Корнеевны Чуковской и отцом Елены Цезаревны Чуковской. |
о полете 99-летней летчицы
В 20-е годы Вольпе учился в Баку в семинарии, где тогда преподавал поэт-символист Вячеслав Иванов. Explore historical records and family tree profiles about Лидия Бронштейн on MyHeritage, the world's family history network. По мнению ряда исследователей, под этим псевдонимом скрывался зять известного детского писателя Корнея Чуковского Цезарь Самойлович Вольпе. читать в ЛитВек.
РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ
- В Самарском зоопарке умер лев Цезарь
- Вольпе, Цезарь Самойлович — "Энциклопедия. Что такое Вольпе, Цезарь Самойлович
- Цезарь Самойлович Вольпе - биография и семья
- Поиск по сайту
136 лет со Дня Рождения
12 из 12 для поиска: 'Вольпе Цезарь Самойлович', время запроса: 0.40сек. По словам одного из самых проницательных прижизненных критиков Зощенко — Цезаря Вольпе Цезарь Самойлович Вольпе (1904–1941) — литературный критик. Все книги автора Вольпе Цезарь Самойлович в библиотеке Readli. К этому призывал, например, литературовед и критик Цезарь Самойлович Вольпе, печатавший в до войны журнале «Звезда» упаднические произведения Мандельштама.
Марксист на стороне Гитлера
биография, дата рождения. Литературовед и критик Цезарь Самойлович Вольпе о Б.С. Житкове: «Борис Степанович Житков был писателем замечательным. Её первым мужем был литературовед и историк литературы Цезарь Самойлович Вольпе (1904—1941), вторым — физик и популяризатор науки Матвей Петрович Бронштейн (1906—1938). участник и знаток новейшей русской поэзии, редактор нескольких книг серии "Библиотека поэта".
Лидия Чуковская - биография, новости, личная жизнь
| Вольпе Цезарь Самойлович | Вольпе, Цезарь Самойлович — статья из Интернет-энциклопедии для |
| два замечания о м.а.зыкове | Вольпе Цезарь Самойлович В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Вольпе Цезарь Самойлович Вольпе 17 октября 19. |
Описание документа
- Ушла из жизни Елена Цезаревна Чуковская
- Голубая книга
- В. А. Жуковский
- Читайте также
Вольпе, Цезарь Самойлович
- Вольпе Цезарь Самойлович. Из Книги учета бесхозных библиотек. 7 августа 1943 г.
- Читайте также
- Вольпе, Цезарь Самойлович — Что такое Вольпе, Цезарь Самойлович
- Ответы : А потомки полицаев и власовцев отмечают 9-е мая? Ведь им Сталин - враг
- Лидия Чуковская. Прочерк
Вольпе, Цезарь Самойлович (1905-1941)
Однако я видела иногда каюсь, и не без досады , как Митя, в разговоре с общими друзьями или даже наедине со мною, прислушивается не к нашим голосам, не к спору, в котором только что принимал живое участие, а к внезапно, быть может, помимо воли зазвучавшему в нем голосу. Куда ты подевался? Голова заболела? И он украдкой если при гостях выхватывал записную книжку, а если мы наедине — откровенно бросался к столу. Это был уже сложившийся мастер. Ни мне, ни Маршаку уже почти не приходилось ему помогать.
Он писал сам. Собирался, по собственному почину, написать для детей книгу о Галилее. Уговаривал при мне Гешу Егудина писать для подростков. Придумывал темы. Предложил на выбор: грек Эратосфен либо шотландец Непер.
Митя пытался доказывать соответственно логике. Герш Исаакович ходил по комнате, курил и отмахивался от Митиных рассуждений, как от папиросного дыма. Лень-матушка, вот кто! Этот разговор, с небольшими вариантами, происходил между ними не раз. И дома, и по телефону.
Мне он доставлял большую радость. Значит, Митя не жалеет о времени, истраченном на детские книги! Значит, испытывает от этой работы удовольствие и даже считает ее необходимой для подрастающего поколения, если столь упорно старается вовлечь в подобную работу друга. Лень Митя так и прозвал: «она». И если я чего-нибудь не успевала или делала небрежно, произносил с насмешкой: «А все она, она!
Мы продержали три корректуры книги о Попове и Маркони предварительно она была опубликована в «Костре» и со дня на день ожидали сигнальный экземпляр или, как говорят в редакциях, «сигнал». Но летом тридцать седьмого участь «ленинградской редакции» была решена и дан был иной сигнал — к уничтожению не только книг, но и людей, создававших книги. А я хочу еще немного подышать воздухом кануна… пусть даже и не одними радостями, а и бедами его. Нашим ежедневным житьем-бытьем. Я еще хожу в редакцию или к Самуилу Яковлевичу на дом.
Рукописи, корректура, литераторы, иллюстраторы, подготовка к очередному заседанию Московского Детгиза или к пленуму ЦК комсомола. Защищать предстоит Пантелеева, Чарушина, Житкова, ато и Михаила Зощенко: они, видите ли, засоряют язык! И до чего же доходят ленинградские писатели по недосмотру ленинградских редакторов! Наркомпрос получил письмо от одной возмущенной читательницы: в рассказе Чарушина напечатано: «Волчишка орал благим матом…». Сорока сыновей ни у кого не бывает; башмаки не висят на деревьях, их делают на фабриках — детям надо внушать сызмальства: на фабриках, на фабриках, на фабриках!
Какие найти доказательства, что, кроме реальных познаний, детям необходимы шутки, выдумки, фантазия, сказка, словесная игра?.. Рукописи изо всей страны стекались к нам непрерывным потоком: не ручейком, а потоком лился на нас «самотек». Вот мы и читали с утра до вечера: не упустить бы молодой талант. Не успеешь голову поднять — за окном ночь, а мы-то думали: день. И смех и грех: наш заботливый директор, Лев Борисович Желдин, выхлопотал нам обеденные талоны в какую-то привилегированную столовую, и сегодня мы собирались уж непременно, уж во что бы то ни стало, пойти пообедать: Александра Иосифовна, Зоя Моисеевна, Тамара Григорьевна и я.
И вот опять ночь началась раньше, чем мы успели поднять головы… Шура от примечаний к юбилейному трехтомнику Пушкина, я — от книги о железнодорожной диспетчерской службе, Тамара — от сказок северных народов, Зоя Моисеевна — от нового перевода «Гекльберри». И течет, течет самотек. Еще смешнее дело с обедом обстоит у Самуила Яковлевича: он работает дома, у него жена, дети, экономка, домработница, налаженный и благоустроенный быт, но он не обедает, случается, по 3—4 дня: не выносит, когда его отрывают от слушания, чтения, беседы с писателем и в ответ на скромную просьбу жены: «Семочка, иди обедать! К вечеру ему приносят поесть в кабинет и он мстительно, не жуя, глотает холодные котлеты. Митя перезнакомился и передружился со всеми моими друзьями, в особенности с товарищами по редакции.
Наши замыслы и эксперименты, наши стычки с критиками и начальниками тревожили и занимали его. Он полюбил проверять детские книги на Люше и на других ребятишках. Заходил иногда в школу или в детский сад — послушать, как Пантелеев читает «Пакет» или Корней Иванович «Муху-Цокотуху». Смеются и хмурятся, хлопают или молчат разные дети одного и того же возраста в самых разных аудиториях — смеются, хмурятся, хлопают на одних и тех же местах! Это давало ему пищу для обобщающих раздумий о педагогике — о труднейшем умении превращать сложное не в упрощенное, а в простое.
С Корнеем Ивановичем у него сложились особые, взаимно-заинтересованные и взаимно-уважительные отношения. К формально родственным оба они были мало склонны. Корней Иванович впервые близко познакомился с ученым, с представителем точных наук. Знавал он в своей жизни актеров, художников, писателей, а вот физик — это было впервые. Конечно, и Митино литературное дарование привлекало его.
Но главным было другое. Митя был человек, как бы выделанный природой и культурой специально по его, Чуковского, заказу. Вюности Корней Иванович прошел путь самоучки, а потом совершил нелегкий шаг: из мещанства в интеллигенцию. Он невысоко ценил официальные университетские дипломы, но способность человека до всего доходить собственным умом, но волю к неустанному умственному труду, но уменье, вопреки любой обязательной нагрузке, распределять время так, чтобы успевать делать свое, — ценил превыше всего на свете. Бронштейн вызывал в моем отце уважительное изумление.
Помню, как было с испанским. Однажды Митя мельком сказал, что намерен в ближайшие месяцы непременно изучить испанский. Он показал Корнею Ивановичу набор инструментов: крошечный, карманный, испано-русский словарь, лупу и толстый том испанского «Дон Кихота». Через три месяца он читал уже свободно и без словаря. От нашего дома до Института пятьдесят минут, да пятьдесят минут обратно… Итак, час сорок.
Для изучения языка час сорок в день — вполне довольно». Широта, разносторонность познаний всегда и во всех пленяла Корнея Ивановича. Корней Иванович, старший по возрасту, жизненному опыту и «положению в обществе», никогда, даже в разговоре со мною, не называл Митю — Митей, а, как и многие мои молодые друзья, как и Маршак, только Матвеем Петровичем. Корней Иванович не раз прочитывал Мите свои, только что написанные, страницы. Он любил его.
А Митя, покончив с испанским, принялся за японский. Но далеко продвинуться ему уже не довелось. Начав изучать чужой язык, мог ли он предчувствовать, что скоро и на родном языке будет месяцами слышать одну лишь гнусную брань? Из коренных, давних друзей Матвея Петровича часто бывали у нас трое. Чаще всех Герш Исаакович или попросту Геша Егудин.
С ним Митя постоянно обходил букинистов, оба они были превеликие книжники, читатели и собиратели книг. Затем Лева Ландау. С ним Митя уединялся обычно у себя в комнате, и они обменивались длиннейшими монологами, из которых я, если случалось мне присутствовать, не понимала ни единого слова, разве что u или а. Лева непоседливо расхаживал по комнате, а Митя взбирался на верхнюю ступеньку деревянной лесенки и произносил свои тирады из-под потолка. Разговаривали они весьма глубокомысленно и при этом соблюдали очередность, будто на заседании, не позволяя себе перебивать один другого.
Иногда Ландау продолжал расхаживать, а Митя садился за письменный стол. Разговор продолжался, но уже не только устный: Митя писал. Митя спускался со своей высоты, и оба, прекратив обмен монологами, приходили ко мне. Не знаю, как на семинарах или в дружеском общении с собратьями по науке, но с простыми смертными Ландау никакой формы собеседования, кроме спора, не признавал. Однако меня в спор втягивать ему не удавалось: со мной он считал нужным говорить о литературе, а о литературе — наверное, для эпатажа!
Увидя на столе томик Ахматовой: «Неужели вы в состоянии читать эту скучищу? То ли дело — Вера Инбер», — говорил Ландау. В ответ я повторяла одно, им же пущенное в ход словечко: «Ерундовина». Тогда он хватал с полки какую-нибудь историко-литературную книгу — ну, скажем, Жирмунского, Щеголева, Модзалевского или Тынянова. Все гуманитарии были, на его взгляд, «профессора кислых щей», то есть «кислощецкие».
И в любимые Левой разговоры об «эротехнике» тоже не удавалось ему меня втянуть. Разве вы не знаете, что я — Дау? А я кисло-щецкий редактор, всего лишь. Не хочу притворяться, будто я тоже принадлежу к славной плеяде ваших учеников или сподвижников. Митя, придерживаясь строгого нейтралитета, вслушивался в нашу пикировку.
Его занимало: удастся ли в конце концов Ландау втянуть меня в спор или нет. Третьим Митиным другом, часто посещавшим наш дом, был Дмитрий Дмитриевич Иваненко, по прозванию Димус. Ландау — «Дау»; Митя — «М. Признаюсь: Димуса я невзлюбила сразу. Прежде всего вечный хохот — не смех, а победно-издевательский хохот, округляющий и без того круглое лицо, обнажающий белые, безупречно ровные, один к одному, блестящие зубы.
Насколько Ландау долговяз, длинноног, длиннорук, угловат, нелеп и при всей своей нелепости — привлекателен вероятно, по той причине, что открыт, прям и резок , настолько Димус и не длинен, и не короток, а, что называется, «в самый раз». Нарочитых, дразнящих глупостей не произносил он ни всерьез, ни наподобье Дау «для эпатажа»; был многосторонне образован и безусловно умен. Нелепого, задиристого, как в Леве, или житейски-наивного, как в Мите, в нем ни грамма, зато обдуманный цинизм — через край. Однажды он зашел к нам в редакцию: «Беда… заболел приятель… надо известить тетушку, а до автомата километр… разрешите позвонить…». Димус долго искал тетушкин номер, перелистывая нашу новую, только что нам выданную толстенную общегородскую адресно-телефонную книгу.
Потом долго говорил. Потом ушел. К концу рабочего дня наша секретарша хватилась этой необходимейшей изо всех книг. Я позвонила Димусу — не унес ли он с собой по рассеянности? Я нарочно за ней и приходил.
Мне она нужна, а нигде не продается. Вот и придумал тетушку». Снова хохот. Я спрашивала Митю, почему он переносит этакого враля и циника? Марьянка — дочь его, Люшина сверстница.
Напрасно мы уверяли нежного отца, что у Люши всего только насморк, что насморк через третье лицо не передается, что, наконец, он имеет полную возможность поужинать с нами, не сделав ни шага через Люшину комнату… Он ушел… Я уверена, испугался он вовсе не за Марьянку, а за собственную свою персону. Случай с телефонной книгой доставил много огорчений — Мите. Он ходил к Димусу трижды, пытаясь выцарапать нашу редакционную собственность. Димус — ни за что. Тут они чуть не рассорились — «навсегда».
Однако мне не хотелось вносить в Митину жизнь раздор из-за вздора, и я сама настояла, чтобы они помирились. Ну, раз интересно, я дружбе старых друзей не помеха. Митя и с ним — как с Левой! Димус рассказывал анекдоты, острил и хохотал без устали. В отличие от наших редакционных шутников — Олейникова, Шварца, Андроникова, которые, заставляя нас смеяться до упаду, сами оставались серьезными, Димус первый смеялся своим шуткам.
Одно лето жили мы неподалеку друг от друга в Сестрорецке на даче. Люша подружилась с Марьянкой, жена Дмитрия Дмитриевича, Оксана Федоровна, была приветлива и гостеприимна. Помню, как однажды мы с Митей пришли в гости к Оксане и Димусу; пили чай в саду за ветхим, обросшим мхом, деревянным столиком, и Димус с хохотом предложил Мите издавать газету: название «Наш бюст», подзаголовок «Вестник сестрорецкого пляжа». Дальше названия и подзаголовка дело не шло, но по дороге домой мы с Митей не уставали смеяться. Он человек остроумный… И, главное, в физике он понимает…» «В Димусовом смехе — ты не заметил разве?
Но не всё в нашей тогдашней жизни труд или смех. Было и горе. Мы едва не потеряли Люшу. Температура 39. Я сразу заподозрила аппендицит, потому что в юности сама перенесла его.
На беду, доктора Михаила Михайловича Цимбала, лечившего Люшу с младенческих дней, в городе не оказалось. Я пригласила крупнейшего специалиста по аппендициту, профессора Буша. Он успокоил меня, сказав, что это случайное отравление, что температура завтра пойдет на убыль. Завтра — 39,5. На боль Люша, правда, не жаловалась, но все время дремала, неохотно поднимая веки и отказываясь есть.
Послезавтра вернулся из какой-то командировки и сразу приехал к нам Михаил Михайлович. Он наклонился над Люшиной постелью и ничего не спросил, не стал ее выслушивать, выстукивать, даже одеяла не откинул. Только поглядел на нее. Люша вяло поздоровалась и задремала снова. С операцией уже опоздали.
Гной уже в брюшине. Нельзя ее переворачивать, выстукивать, щупать. Да ведь и по лицу видно. Она не любит жаловаться, — сказал Михаил Михайлович и пошел к телефону вызывать «скорую». У детей иначе.
В машине Люша дремала. Мы с Митей сидели, прижавшись друг к другу, боясь, что нас высадят. Митю в здание больницы не пустили, он сказал, что подождет меня в парке. Это было на Выборгской, в больнице при Институте материнства и младенчества. Когда Люшу везли по коридору, мимо комнаты для выздоравливающих, где стояли цветы и рояль, она подняла голову, вытянула шею и сказала: — Хорошо, что я здесь не потеряю времени зря.
Я буду учиться музыке. И уронила голову. Ее повезли сразу в операционную, прямо на операционный стол.
Чем выше уровень, тем более релевантно данное выражение. Допустимые значения - положительное вещественное число. Поиск в интервале Для указания интервала, в котором должно находиться значение какого-то поля, следует указать в скобках граничные значения, разделенные оператором TO. Будет произведена лексикографическая сортировка. Для того, чтобы включить значение в интервал, используйте квадратные скобки.
С начала литературной деятельности Корнейчуков использовал псевдоним Корней Чуковский, к которому позже присоединилось фиктивное отчество — Иванович. После революции сочетание «Корней Иванович Чуковский» стало его настоящим именем, отчеством и фамилией. С 1901 года Чуковский начал писать статьи в «Одесских новостях». В литературу Чуковского ввёл его близкий гимназический друг, журналист В. Жаботинский также был поручителем жениха на свадьбе Чуковского и Марии Борисовны Гольдфельд. Затем в 1903 году Чуковский, как единственный корреспондент газеты, знающий английский язык, и соблазнившись высоким по тем временам окладом — издатель обещал 100 рублей ежемесячно — отправился корреспондентом «Одесских новостей» в Лондон, куда выехал с молодой женой. Кроме «Одесских новостей» английские статьи Чуковского публиковались в «Южном обозрении» и в некоторых киевских газетах. Но гонорары из России поступали нерегулярно, а затем и вовсе прекратились. Беременную жену пришлось отправить обратно в Одессу.
Затем вернулась в Москву. В 1940-1950-е годы занималась редакционной работой. Творчество Лидии Чуковской Наиболее значимыми произведениями Чуковской принято считать повести «Софья Петровна», рассказывающая о сталинских репрессиях в годы Большого террора глазами обычной женщины-служащей, сына которой арестовывают и осуждают - одно из немногих художественных произведений о репрессиях, написанных непосредственно в разгар террора, а не годы спустя 1939-1940, опубликована за рубежом в 1965 году под названием «Опустелый дом», в СССР - в 1988 году и «Спуск под воду», которая носит отчасти автобиографический характер и описывает конформистское поведение советских писателей в феврале 1949 года в разгар борьбы с космополитизмом опубликована за рубежом в 1972 году. Важной работой стали также ее мемуары «Записки об Анне Ахматовой». В 1938 году, в длинных очередях у ворот ленинградской тюрьмы сложилась дружба Анны Ахматовой, у которой был арестован сын, и Лидии Чуковской, которой долго не сообщали о расстреле мужа. В 1964 году Чуковская помогала Анне Ахматовой составить её последний сборник «Бег времени». В 1966-м, после кончины Ахматовой Чуковская начала приводить в порядок свои дневниковые записи о ней, которые вела на протяжении многих десятилетий. Напечатать их на родине было невозможно. Это сделало невозможным какое бы то ни было печатание в России, и в том числе участие в посмертных публикациях стихотворений Анны Ахматовой. Сама структура книги складывалась не сразу и утвердилась четко лишь ко времени выхода второго тома. Я прочитывала стихи и, запомнив, молча возвращала их ей. Это был обряд: руки, спичка, пепельница, - обряд прекрасный и горестный», - писала Чуковская. Она также является автором книг «История одного восстания» 1940 , «Н. Миклухо-Маклай» 1948, 1950, 1952, 1954 , «Декабристы, исследователи Сибири» 1951 , «Борис Житков» 1955 , «В лаборатории редактора» 1960 , «Памяти детства. Воспоминания о Корнее Чуковском» 1989. Стихи Чуковской, которые она писала всю жизнь, собраны в книге «По эту сторону смерти» 1978. Но слово», «Гнев народа», «Прорыв немоты». Этим событиям посвящена книга Лидии Чуковской «Процесс исключения. Очерк литературных нравов». В 1986 году она была избрана в Баварскую Академию наук. Ее работа была отмечена рядом наград: «Премия свободы» Французская академия, 1980 , премия им. Сахарова «За гражданское мужество писателя» ассоциация писателей «Апрель», по рекомендации Е. Боннэр, 1990 , Государственная премия Российской Федерации 1994. Умерла у себя дома при невыясненных обстоятельствах в ночь с 7 на 8 февраля 1996 года при этом время смерти варьирует с интервалом в почти 5 часов. Похоронена на Переделкинском кладбище.