Большинство людей в конечном итоге либо смотрели на это и уходили, либо прилагали минимальные усилия, прежде чем в конце концов сдаться. «Чужим умом жизнь не познаешь и умнее не станешь, а не познав своим умом сути своей жизни и Мира Яви, как сможешь достойно прожить её и исполнить Долг свой перед Родом своим и Родом Небесным». из инета. Некоторые люди живут чужого ума из-за своей неуверенности и низкой самооценки.
Внимание телевидение советского союза начинает третью последнюю передачу егэ
О таких превосходных вещах, как дождь или собирание грибов, с ними можно говорить не всерьёз. Всё это для них темы третьего сорта, вызывающие лишь недоумевающий взгляд. Бесполезная, никому не интересная жизнь. Невесёлая судьба человека, который ни разу не испытал незабываемую теплоту ЗЕМЛИ на босых ногах, не промокал насквозь под дождём в чаще орешника.
Он один, как Сизиф, продолжает тащить в гору весь груз антисталинского сопротивления и протеста. И Сталин явно ждет, когда Смирнов уйдет, чтобы выкопаться из могилы у кремлевской стены и пройти парадом по стране. То, что раньше ставилось Смирнову в упрек «вообще я клеветнически изображаю советскую жизнь и даже погоду, которая в фильме всегда плохая» , теперь оказалось удивительно точным проникновением в саму суть нашего отечества.
В фильмах Смирнова всегда что-то придавливает тебя сверху будто крышкой на кипящей кастрюле, пахнет котлетами и подгоревшим молоком, там всегда «Осень», всем очень плохо и хочется удавиться. А еще желательно всех помыть и переодеть в чистое напомню, что в «Белорусском вокзале» по требованию цензуры пришлось переснимать финальную сцену. Окуджаву там все первоначально пели грязными и чумазыми — такими, какими вернулись после спасения паренька-газовщика. Чудо этого фильма, так сказать, не в фасе, а в профиле. Не в анфиладе парадных портретов топовых актеров России. Все эти актерские звезды не больше, чем печеные яблоки вокруг запеченной гусыни-Снигирь.
Это фильм не о героях первого плана, а о тех, кто на плане заднем, на галерке, о людях из очереди. Из очереди к тюремному окошку передач, из утренней переклички за мукой или бесконечной вереницы к пункту приема стеклотары. Здесь фон, массовка много важнее гарцующих «первачей». Это они сделали этот фильм, и только они и запомнились. Очевидна и главная сцена этого фильма, в которой Смирнов сказал всё, что он думает о родине. Сцена, в которой весь яд 1953 года — Года змеи, и не только.
Здесь вам и Эзоп, и умирающий Блок. Героиня Розановой идет вынимать слегка подгоревшую гусыню. Форточку хоть открой! Это реплика Розановой акцентирована и режиссерски, и операторски. Долгий фронтальный план, очень «увесистая», с нажимом подача проходных в общем-то слов. Сантехник приходит в обком партии чинить кран.
Смотрит и говорит: «Да здесь не только кран, здесь всю систему менять надо! Персонаж Марины Клещевой просит печеное яблоко из блюда с гусём. Получает — и впивается в него зубами. И здесь у Смирнова ничего случайного. Да, свинообразная, неприятная, даже отвратительная тетка-Россия еще раз браво Марине Клещёвой , как чушка, пожирает собственных детей: следующая сцена — арест профессора Петкевича Алексей Смоляков. Вот что за «яблочко» сжевала бабка-наша страна… … И что было делать Смирнову?
Поэтому правдив у него только задник, второй план, а поверх этого, как на старинных иконах, как у «Святой Троицы», наложен новый слой. Как способ проявить то, что у людей было в головах. Как бы озвучить беззвучное. Да, это вымысел. Но художественный вымысел. Совершенно справедливый по содержанию, но фантастичный по способу реализации.
Всё, что болтают в этом фильме, никогда не делалось публично — только под одеялом и с включенной на весь напор водой в ванной впрочем, как и сейчас!
Задача 1 47091 Больше всего в людях раздражает отсутствие простоты. В этих людях, считавших себя близкими к литературе, поражало обилие предрассудков, высокомерие, отсутствие любопытства ко всему, не относившемуся к их профессиональным интересам. О таких превосходных вещах, как дождь или собирание грибов, с ними можно говорить не всерьёз.
Всё это для них темы третьего сорта, вызывающие лишь недоумевающий взгляд. Первостепенными считаются разговоры о шумных, но совершенно неинтересных театральных премьерах. Бесполезная, никому не интересная жизнь.
И особенно таинственно показал желтый лист рукописи, озаглавленной: «Свободное размышление профана о вредоносности насаждения грамоты среди нижних воинских чинов гвардии с подробным перечнем бывших злокозненных деяний оной от времени восшествия на Всероссийский престол Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Елисавет Петровны и до кончины Благочестивейшего Императора Павла I-го, включая и оную». Найдено мною в книге «Камень веры», у одного любителя древностей взятой на прочтение.
Показывая редкости свои, старик нежно гладил их сухими ладонями, в дряблой коже цвета утиных лап; двигался он быстро и гибко, точно ящерица, а крепкий голосок его звучал все более таинственно. Узор красненьких жилок на скулах, казалось, изменялся, то — густея, то растекаясь к вискам. Я ведь пребываю поклонником сих двух поэтов истории, а особенно — первого, ибо никто, как он, не понимал столь сердечно, что Россия нуждается во внимательном благорасположении, а человеки — в милосердии. Он и за чаем, — чай был действительно необыкновенного вкуса и аромата, — он, и смакуя чай, продолжал говорить о старине, о прошлом города, о губернаторах его, архиереях, прокурорах. Пригласил владыку Макария на обед и, предлагая ему кабанью голову, сказал: «Примите, ядите, ваше преосвященство!
Графу-то Муравьеву пришлось бы сказать о свиной голове: «Сие есть тело мое! Ведь вот как шутили! Затем он рассказал о добросердечной купчихе, которая, привыкнув каждую субботу посылать милостыню в острог арестантам и узнав, что в город прибыл опальный вельможа Сперанский, послала ему с приказчиком пяток печеных яиц и два калача. Он снова посмеялся. Самгин отметил в мелком смехе старика что-то неумелое и подумал: «Не часто он смеялся, должно быть».
Пять печеных яиц! Кривобокая старуха Федосова говорила большими словами о сказочных людях, стоя где-то в стороне и выше их, а этот чистенький старичок рассказывает о людях обыкновенных, таких же маленьких, каков он сам, но рассказывает так, что маленькие люди приобретают некую значительность, а иногда и красоту. Это любовное раскрашивание буднишнего, обыкновенного нежными красками рисовало жизнь как тихий праздник с обеднями, оладьями, вареньями, крестинами и свадебными обрядами, похоронами и поминками, жизнь бесхитростную и трогательную своим простодушием. Рассказывал Козлов об уцелевшем от глубокой древности празднике в честь весеннего бога Ярилы и о многих других пережитках языческой старины. Самгина приятно изумляло уменье историка скрашивать благожелательной улыбочкой все то, что умные книги и начитанные люди заставляли считать пошлым, глупым, вредным.
Он никогда не думал и ничего не знал о начале дней жизни города. Козлов, показав ему «Строельную книгу», искусно рассказал, как присланный царем Борисом Годуновым боярский сын Жадов с ратниками и холопами основал порубежный городок, чтобы беречь Москву от набегов кочевников, как ратники и холопы дрались с мордвой, полонили ее, заставляли работать, как разбегались холопы из-под руки жестоковыйного Жадова и как сам он буйствовал, подстрекаемый степной тоской. И все: несчастная мордва, татары, холопы, ратники, Жадов, поп Василий, дьяк Тишка Дрозд, зачинатели города и враги его — все были равномерно обласканы стареньким историком и за хорошее и за плохое, содеянное ими по силе явной необходимости. Та же сила понудила горожан пристать к бунту донского казака Разина и уральского — Пугачева, а казачьи бунты были необходимы для доказательства силы и прочности государства. Это — сущая неправда, — наш народ казаки вовлекали в бунты.
Казак Москву не терпит. Мазепа двадцать лет служил Петру Великому, а все-таки изменил. Теперь историк говорил строго, даже пристукивал по столу кулачком, а красный узор на лице его слился в густое пятно. Но через минуту он продолжал снова умиленно: — А теперь вот, зачатый великими трудами тех людей, от коих даже праха не осталось, разросся значительный город, которому и в красоте не откажешь, вмещает около семи десятков тысяч русских людей и все растет, растет тихонько. В тихом-то трудолюбии больше геройства, чем в бойких наскоках.
Поверьте слову: землю вскачь не пашут, — повторил Козлов, очевидно, любимую свою поговорку. Поговорками он был богат, и все они звучали, точно аккорды одной и той же мелодии. Всякий бык теленком был, — то и дело вставлял он в свою речь. Смотреть на него было так же приятно, как слушать его благожелательную речь, обильную мягкими словами, тускловатый блеск которых имел что-то общее с блеском старого серебра в шкафе. Тонкие руки с кистями темных пальцев двигались округло, легко, расписанное лицо ласково морщилось, шевелились белые усы, и за стеклами очков серенькие зрачки напоминали о жемчуге риз на иконах.
Он вкусно пил чай, вкусно грыз мелкими зубами пресные лепешки, замешанные на сливках, от него, как от плодового дерева, исходил приятный запах. Клим незаметно для себя просидел с ним до полуночи и вышел на улицу с благодушной улыбкой. Чувство, которое разбудил в нем старик, было сродно умилению, испытанному на выставке, но еще более охмеляющим. Ночь была теплая, но в садах тихо шумел свежий ветер, гоня по улице волны сложных запахов. В маленьком, прозрачном облаке пряталась луна, правильно круглая, точно желток яйца, внизу, над крышами, — золотые караваи церковных глав, все было окутано лаской летней ночи, казалось обновленным и, главное, благожелательным человеку.
Именно так чувствовал Самгин: все благожелательно — луна, ветер, запахи, приглушенный полуночью шумок города и эти уютные гнезда миролюбивых потомков стрельцов, пушкарей, беглых холопов, озорных казаков, скуластой, насильно крещенной мордвы и татар, покорных судьбе. Это — не тот город, о котором сквозь зубы говорит Иван Дронов, старается смешно писать Робинзон и пренебрежительно рассказывают люди, раздраженные неутоленным честолюбием, а может быть, так или иначе, обиженные действительностью, неблагожелательной им. Но на сей раз Клим подумал об этих людях без раздражения, понимая, что ведь они тоже действительность, которую так благосклонно оправдывал чистенький историк. Две-три беседы с Козловым не дали Климу ничего нового, но очень укрепили то, чем Козлов насытил его в первое посещение. Клим услышал еще несколько анекдотов о предводителях дворянства, о богатых купцах, о самодурстве и озорстве.
Самгин понимал, что Козлов рассуждает наивно, но слушал почтительно и молча, не чувствуя желания возражать, наслаждаясь песней, слова которой хотя и глупы, но мелодия хороша. Раскалывая щипцами сахар на мелкие кусочки, Козлов снисходительно поучал: — А критикуют у нас от конфуза пред Европой, от самолюбия, от неумения жить по-русски. Господину Герцену хотелось Вольтером быть, ну и у других критиков — у каждого своя мечта. Возьмите лепешечку, на вишневом соке замешена; домохозяйка моя — неистощимой изобретательности по части печева, — талант! Оса гудела, летая над столом, старик, следя за нею, дождался, когда она приклеилась лапками к чайной ложке, испачканной вареньем, взял ложку и обварил осу кипятком из-под крана самовара.
Котошихин, например, князь Курбский, даже Екатерина Великая критикой не брезговала. Он сокрушенно развел руками и чмокнул: — Но все, знаете, как-то таинственно выходило: Котошихину даже и шведы голову отрубили, Курбский — пропал в нетях, распылился в Литве, не оставив семени своего, а Екатерина — ей бы саму себя критиковать полезно. Расскажу о ней нескромный анекдотец, скромного-то о ней ведь не расскажешь. Анекдотец оказался пресным и был рассказан тоном снисхождения к женской слабости, а затем Козлов продолжал, все более напористо и поучительно: — Критика — законна. Только — серебро и медь надобно чистить осторожно, а у нас металлы чистят тертым кирпичом, и это есть грубое невежество, от которого вещи страдают.
Европа весьма величественно распухла и многими домыслами своими, конечно, может гордиться. Но вот, например, европейская обувь, ботинки разные, ведь они не столь удобны, как наш русский сапог, а мы тоже начали остроносые сапоги тачать, от чего нам нет никакого выигрыша, только мозоли на пальцах. Примерчик этот возьмите иносказательно. Голосу старика благосклонно вторил шелест листьев рябины за окном и задумчивый шумок угасавшего самовара. На блестящих изразцах печки колебались узорные тени листьев, потрескивал фитиль одной из трех лампадок.
Козлов передвигал по медному подносу чайной ложкой мохнатый трупик осы. И поносительно рассказывают иногородним, то есть редактору и длинноязычной собратии его, о жизни нашего города. А душу его они не чувствуют, история города не знакома им, отчего и раздражаются. Взглянув на Клима через очки, он строго сказал: — Тут уж есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня.
Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно. И на плечах у него как будто не голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже у меня был раза два… невозможно вообразить, на какое дело он способен! Козлов подвинул труп осы поближе к себе, расплющил его метким ударом ложки и, загоняя под решетку самовара, тяжко вздохнул: — Нехороши люди пошли по нашей земле!
И — куда идут? По привычке, хорошо усвоенной им, Самгин осторожно высказывал свои мнения, но на этот раз, предчувствуя, что может услышать нечто очень ценное, он сказал неопределенно, с улыбкой: — Мечтают о политических реформах — о представительном правлении. И даже — о социализме, на котором сам Иисус Христос голову… то есть который и Христу, сыну бога нашего, не удался, как это доказано. А вы что думаете об этом, смею спросить? Но раньше, чем Самгин успел найти достаточно осторожный ответ, историк сказал не своим голосом и пристукивая ложкой по ладони: — Я же полагаю, что государю нашему необходимо придется вспомнить пример прадеда своего и жестоко показать всю силу власти, как это было показано Николаем Павловичем четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года на Сенатской площади Санкт-Петербурга-с!
Козлов особенно отчетливо и даже предупреждающе грозно выговорил цифры, а затем, воинственно вскинув голову, выпрямился на стуле, как бы сидя верхом на коне. Его лицо хорька осунулось, стало еще острей, узоры на щеках слились в багровые пятна, а мочки ушей, вспухнув, округлились, точно ягоды вишни. Но тотчас же он, взглянув на иконы, перекрестился, обмяк и тихо сказал: — Воздерживаюсь от гнева, однако — вызывают. Торопливо погрыз сухарь, запил чаем и обычным, крепеньким голоском своим рассказал: — В молодости, будучи начальником конвойной команды, сопровождал я партию арестантов из Казани в Пермь, и на пути, в знойный день, один из них внезапно скончался. Так, знаете, шел-шел и вдруг падает мертв, головою в землю… как бы сраженный небесной стрелой.
А человек не старый, лет сорока, с виду — здоровый, облика неприятного, даже — звериного. Осужден был на каторгу за богохульство, кощунство и подделку ассигнаций. По осмотре его котомки оказалось, что он занимался писанием небольших картинок и был в этом, насколько я понимаю, весьма искусен, что, надо полагать, и понудило его к производству фальшивых денег. Картинок у него оказалось штук пять и все на один сюжет: Микула Селянинович, мужик-богатырь, сражается тележной оглоблей со Змеем-Горынычем; змей — двуглав, одна голова в короне, другая в митре, на одной подпись — Петербург, на другой — Москва. Изволите видеть, до чего доходят?
И, пригладив без того гладкую, серебряную голову, он вздохнул. Ведь умишко наш — неблаговоспитанный кутенок, ему — извините! Он, играючи, мебель грызет, сапог, брюки рвет, в цветочных клумбах ямки роет, губитель красоты по силе глупости своей. Но, подняв руку с вытянутым указательным пальцем, он благосклонно прибавил: — Не отрицаю однако, что некоторым практическим умам вполне можно сказать сердечное спасибо. Я ведь только против бесплодной изобретательности разума и слепого увлечения женским его кокетством, желаньишком соблазнить нас дерзкой прелестью своей.
В этом его весьма жестоко уличил писатель Гоголь, когда всенародно покаялся в горестных ошибках своих. Сокрушенно вздохнув, старик продолжал, в тоне печали: — Вот, тоже, возьмемте женщину: женщина у нас — отменно хороша и была бы того лучше, преферансом нашим была бы пред Европой, если б нас, мужчин, не смутили неправильные умствования о Марфе Борецкой да о царицах Елизавете и Екатерине Второй. Именно на сих примерах построено опасное предубеждение о женском равноправии, и получилось, что Европа имеет всего одну Луизу Мишель, а у нас таких Луизок — тысячи. Вы, конечно, не согласны с этим, но — подождите! Подождите до возраста более зрелого, когда природа понудит вас вить гнездо.
Самгин простился со стариком и ушел, убежденный, что хорошо, до конца, понял его. На этот раз он вынес из уютной норы историка нечто беспокойное. Он чувствовал себя человеком, который не может вспомнить необходимое ему слово или впечатление, сродное только что пережитому. Шагая по уснувшей улице, под небом, закрытым одноцветно серой массой облаков, он смотрел в небо и щелкал пальцами, напряженно соображая: что беспокоит его? Так должны думать миллионы трудолюбивых и скромных людей, все те камни, из которых сложен фундамент государства», — размышлял Самгин и чувствовал, что мысль его ловит не то, что ему нужно оформить.
Дня через три, вечером, он стоял у окна в своей комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий человек в пальто из парусины, в белой фуражке, с маленьким чемоданом в руке. Немного прикрыв калитку, человек обнажил коротко остриженную голову, высунул ее на улицу, посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая плечи. Но что-то более острое, чем любопытство, и даже несколько задорное будило в нем желание посмотреть на Кутузова, послушать его, может быть, поспорить с ним. Даже прежде, когда Кутузов носил студенческий сюртук, он был мало похож на студента, а теперь, в сером пиджаке, туго натянутом на его широких плечах, в накрахмаленной рубашке с высоким воротником, упиравшимся в его подбородок, с клинообразной, некрасиво подрезанной бородой, он был подчеркнуто ни на кого не похож.
Я просто оделся штатским человеком. Меня, видите ли, начальство выставило из храма науки за то, что я будто бы проповедовал какие-то ереси прихожанам и богомолам. Засунув палец за жесткий воротник, он сморщил лицо и помотал головою.
Пресс-центр
Большинство почему-то считает, что жизнь должна заканчиваться драмой. «Чужим умом жизнь не познаешь и умнее не станешь, а не познав своим умом сути своей жизни и Мира Яви, как сможешь достойно прожить её и исполнить Долг свой перед Родом своим и Родом Небесным». из инета. Большинство из них живут (_) чужого ума, таланта, чужих ошибок и успехов, но считают, что без них, без их неустанного вмешательства не существовало бы ни настоящей литературы, ни поэзии, ни театра. 27 сентября 2018 года для учащихся старших классов СОШ № 1 сотрудники МЦБ провели дискуссию «Я не хочу жить чужим умом», посвященную жизненным приоритетам современной молодежи.
Вариант 1 Цыбулько ЕГЭ 2023 русский язык 11 класс задания и ответы
Они проходят с открытыми, но совершенно невидящими глазами мимо никогда не виданного чуда. Глубинная прелесть жизни не измерена и не понята ими. Им не под силу понять, что лучше внести в жизнь крупинку своего, собственного, как бы ни была она мала, чем суетиться у чужих верстаков, не сделав ничего важного в жизни. Паустовскому Самостоятельно подберите производный предлог, который должен стоять на месте пропуска в пятом 5 абзаце текста. Запишите этот предлог. Цыбулько, 2023 г.
А я взяла на заметку. Ни разу не порезался. Дополнительный бонус — кожа потом не зудит. Носки под детской кроваткой, куртка на диване, и хаос после ужина — это все про него.
Если вы в силах послужить богом Хорошей собаке, честному псу, Право же — это не унизило бы вас… Задумчиво глядя в серенькую пустоту неба, Она спросила: — А где же рифмы? Но на этот раз он чувствовал себя сбитым с толку: строчки Инокова звучали неглупо, а признать их оригинальными — не хотелось. Вставляя карандашом в кружки о и а глаза, носы, губы, Клим снабжал уродливые головки ушами, щетиной волос и думал, что хорошо бы высмеять Инокова, написав пародию: «Веснушки и стихи». Кто это «сударыня»? Неужели Спивак? Тогда — понятно, почему он оскорбил регента. Вечером, когда стемнело, он пошел во флигель, застал Елизавету Львовну у стола с шитьем в руках и прочитал ей стихи. Выслушав, не поднимая головы, Спивак спросила: — Иноков разрешил вам прочитать эти стихи мне? Спивак приподняла голову и посмотрела на Клима с улыбкой, еще более смутившей его. Отложив шитье на стол, она спросила: — Иноков не нравится вам? И от Шиллера, от Карла Моора, — прибавила она, подумав, покачиваясь на стуле. У него одно стихотворение закончено так: Душу мою насилует отчаяние, Нарядное, точно кокотка, В бумажных цветах жалких слов. Это очень неловко сказано; он вообще неловок и в словах и в мыслях, вероятно, потому, что он — честный человек. Говоря, она мягкими жестами оправляла волосы, ворот платья, складки на груди. Говорила она тоном учительницы, и слушать ее было неприятно. В сущности, она — скучная и мещанка, а в Петербурге казалось…» — Вы помните, он отделял поэзию от правды жизни… — Кто? Вы согласны с ним? За дверью соседней комнаты покашливал музыкант, и скука слов жены его как бы сгущалась от этого кашля. Выбрав удобную минуту, Клим ушел, почти озлобленный против Спивак, а ночью долго думал о человеке, который стремится найти свой собственный путь, и о людях, которые всячески стараются взнуздать его, направить на дорогу, истоптанную ими, стереть его своеобразное лицо. Смешно сказала Алина Телепнева, что она видит весь мир исправительным заведением для нее, но она — права. Мир делают исправительным заведением вот такие Елизаветы Спивак. Через несколько дней Клим Самгин, лежа в постели, развернул газету и увидал напечатанным свой очерк о выставке. Это приятно взволновало его, он даже на минуту закрыл глаза, а пред глазами все-таки стояли черненькие буквы: «На празднике русского труда». Но, прочитав шесть столбцов плотного и мелкого шрифта, он почувствовал себя так беспокойно, как будто его кусают и щекочут мухи. Раздражали опечатки; было обидно убедиться, что некоторые фразы многословны и звучат тяжело, иные слишком высокопарны, и хотя в общем тон очерка солиден, но есть в нем что-то чужое, от ворчливых суждений Инокова. Это было всего неприятнее и тем более неприятно, что в двух-трех местах слова Инокова оказались воспроизведенными почти буквально. Особенно смутила его фраза о Пенелопе, ожидающей Одиссея, и о лысых женихах. Зеркало показало ему озабоченное и вытянутое лицо с прикушенной нижней губой и ледяным блеском очков. Дронов тоже поздравил и как будто искренно. Клим принял его слова за комплимент. Самым интересным человеком в редакции и наиболее характерным для газеты Самгин, присмотревшись к сотрудникам, подчеркнул Дронова, и это немедленно понизило в его глазах значение «органа печати». Клим должен был признать, что в роли хроникера Дронов на своем месте. Острый взгляд его беспокойных глаз проникал сквозь стены домов города в микроскопическую пыль буднишной жизни, зорко находя в ней, ловко извлекая из нее наиболее крупные и темненькие пылинки. Места мне мало дают; я мог бы зарабатывать сотни полторы. Все, что Дронов рассказывал о жизни города, отзывалось непрерывно кипевшей злостью и сожалением, что из этой злости нельзя извлечь пользу, невозможно превратить ее в газетные строки. Злая пыль повестей хроникера и отталкивала Самгина, рисуя жизнь медленным потоком скучной пошлости, и привлекала, позволяя ему видеть себя не похожим на людей, создающих эту пошлость. Но все же он раза два заметил Дронову: — Ты слишком тенденциозно фиксируешь темное. Больше всего он любит наблюдать, как корректорша чешет себе ногу под коленом, у нее там всегда чешется, должно быть, подвязка тугая, — рассказывал он не улыбаясь, как о важном. Когда у нее нет работы — пасьянсы раскладывает; я спросил: «О чем гадаете? Врет, конечно, гадает о мужчине. Рассказывал он, что вице-губернатор, обнимая опереточную актрису, уколол руку булавкой; рука распухла, опухоль резали, опасаются заражения крови. Дронов знал изумительно много грязненьких романов, жалких драм, фактов цинического корыстолюбия, мошенничеств, которые невозможно разоблачить. Старик, брюхо по колени, жена — молоденькая, дочь попа, была сестрой милосердия в «Красном Кресте». Теперь ее воспитывает чиновник для особых поручений губернатора, Маевский, недавно подарил ей полдюжины кружевных панталон. В изображении Дронова город был населен людями, которые, единодушно творя всяческую скверну, так же единодушно следят друг за другом в целях взаимного предательства, а Иван Дронов подсматривает за всеми, собирая бесконечный материал для доноса кому-то на всех людей. По субботам в редакции сходились сотрудники и доброжелатели газеты, люди, очевидно, любившие поговорить всюду где можно и о чем угодно. Самгин утверждался в своем взгляде: человек есть система фраз; иногда он замечал, что этот взгляд освещает не всего человека, но ведь «нет правила без исключений». Это изречение дальнозорко предусматривает возможность бытия людей, одетых исключительно ловко и парадно подобранными словами, что приводит их все-таки только к созданию своей системы фраз, не далее. Вероятно, возможны и неглупые люди, которые, стремясь к устойчивости своих мнений, достигают состояния верующих и, останавливаясь в духовном развитии своем, глупеют. Слушая, как в редакции говорят о необходимости политических реформ, разбирают достоинства европейских конституций, утверждают и оспаривают возникновение в России социалистической крестьянской республики, Самгин думал, что эти беседы, всегда горячие, иногда озлобленные, — словесная игра, которой развлекаются скучающие, или ремесло профессионалов, которые зарабатывают хлеб свой тем, что «будят политическое и национальное самосознание общества». Игрою и ремеслом находил Клим и суждения о будущем Великого сибирского пути, о выходе России на берега океана, о политике Европы в Китае, об успехах социализма в Германии и вообще о жизни мира. Странно было видеть, что судьбы мира решают два десятка русских интеллигентов, живущих в захолустном городке среди семидесяти тысяч обывателей, для которых мир был ограничен пределами их мелких интересов. Эти люди возбуждали особенно острое чувство неприязни к ним, когда они начинали говорить о жизни своего города. Тут все они становились похожими на Дронова. Каждый из них тоже как будто обладал невидимым мешочком серой пыли, и все, подобно мальчишкам, играющим на немощеных улицах окраин города, горстями бросали друг в друга эту пыль. Мешок Дронова был объемистее, но пыль была почти у всех одинаково едкой и раздражавшей Самгина. По утрам, читая газету, он видел, что пыль легла на бумагу черненькими пятнышками шрифта и от нее исходит запах жира. Это раздражение не умиротворяли и солидные речи редактора. Вслушиваясь в споры, редактор распускал и поднимал губу, тихонько двигаясь на стуле, усаживался все плотнее, как бы опасаясь, что стул выскочит из-под него. Затем он говорил отчетливо, предостерегающим тоном: — У нас развивается опасная болезнь, которую я назвал бы гипертрофией критического отношения к действительности. Трансплантация политических идей Запада на русскую почву — необходима, это бесспорно. Но мы не должны упускать из виду огромное значение некоторых особенностей национального духа и быта. Говорить он мог долго, говорил не повышая и не понижая голоса, и почти всегда заканчивал речь осторожным пророчеством о возможности «взрыва снизу». Самгину казалось, что редактор говорит умно, но все-таки его словесность похожа на упрямый дождь осени и вызывает желание прикрыться зонтиком. Редактора слушали не очень почтительно, и он находил только одного единомышленника — Томилина, который, с мужеством пожарного, заливал пламень споров струею холодных слов. С Томилиным спорили неохотно, осторожно, только элегантный адвокат Правдин пытался засыпать его пухом слов. Согласны, что интеллигенция и есть орган разума? Клим видел, что Томилина и здесь не любят и даже все, кроме редактора, как будто боятся его, а он, чувствуя это, явно гордился, и казалось, что от гордости медная проволока его волос еще более топырится. Казалось также, что он говорит еретические фразы нарочно, из презрения к людям. Точно так же, как унизительное проклятие пола мы пытаемся прикрыть сладкими стишками, мы хотим прикрыть трагизм нашего одиночества евангелиями от Фурье, Кропоткина, Маркса и других апостолов бессилия и ужаса пред жизнью. Широко улыбаясь, показывая белые зубы, Томилин закончил: — Но — уже поздно. Сумасшедшее развитие техники быстро приведет нас к торжеству грубейшего материализма… Адвокат Правдин возмущенно кричал о противоречиях, о цинизме, Константине Леонтьеве, Победоносцеве, а Робинзон, покашливая, посмеиваясь, шептал Климу: — Ах, рыжая обезьяна! Как дразнит! Томилин удовлетворенно сопел и, вынимая из кармана пиджака платок, большой, как салфетка, крепко вытирал лоб, щеки. Лицо его багровело, глаза выкатывались, под ними вздулись синеватые подушечки опухолей, он часто отдувался, как человек, который слишком плотно покушал. Клим думал, что, если б Томилин сбрил толстоволосую бороду, оказалось бы, что лицо у него твердое, как арбуз. Клима Томилин демонстративно не замечал, если же Самгин здоровался с ним, он молча и небрежно совал ему свою шерстяную руку и смотрел в сторону. У него учеников нет. Он думал, что ты будешь филологом, философом. Юристов он не выносит, считает их невеждами. Он говорит: «Для того, чтоб защищать что-то, надобно знать все». Скосив глаза, Дронов добавил: — От него все, — точно крысы у Гоголя, — понюхают и уходят. Играя ножницами, он прищемил палец, ножницы отшвырнул, а палец сунул в рот, пососал, потом осмотрел его и спрятал в карман жилета, как спрятал бы карандаш. И снова вздохнул: — Он много верного знает, Томилин. Например — о гуманизме. У людей нет никакого основания быть добрыми, никакого, кроме страха. А жена его — бессмысленно добра… как пьяная. Хоть он уже научил ее не верить в бога. В сорок-то шесть лет. Клим Самгин был согласен с Дроновым, что Томилин верно говорит о гуманизме, и Клим чувствовал, что мысли учителя, так же, как мысли редактора, сродны ему. Но оба они не возбуждали симпатий, один — смешной, в другом есть что-то жуткое. В конце концов они, как и все другие в редакции, тоже раздражали его чем-то; иногда он думал, что это «что-то» может быть «избыток мудрости». Его заинтересовал местный историк Василий Еремеевич Козлов, аккуратненький, беловолосый, гладко причесанный старичок с мордочкой хорька и острыми, розовыми ушами. На его желтом, разрисованном красными жилками лице — сильные очки в серебряной оправе, за стеклами очков расплылись мутные глаза. Под большим, уныло опустившимся и синеватым носом коротко подстриженные белые усы, а на дряблых губах постоянно шевелилась вежливая улыбочка. Он казался алкоголиком, но было в нем что-то приятное, игрушечное, его аккуратный сюртучок, белоснежная манишка, выглаженные брючки, ярко начищенные сапоги и уменье молча слушать, необычное для старика, — все это вызывало у Самгина и симпатию к нему и беспокойную мысль: «Может быть, и я в старости буду так же забыто сидеть среди людей, чужих мне…» Козлов приносил в редакцию написанные на квадратных листочках бумаги очень мелким почерком и канцелярским слогом очерки по истории города, но редактор редко печатал его труды, находя их нецензурными или неинтересными. Старик, вежливо улыбаясь, свертывал рукопись трубочкой, скромно садился на стул под картой России и полчаса, а иногда больше, слушал беседу сотрудников, присматривался к людям сквозь толстые стекла очков; а люди единодушно не обращали на него внимания. Местные сотрудники и друзья газеты все знали его, но относились к старику фамильярно и снисходительно, как принято относиться к чудакам и не очень назойливым графоманам. Клим заметил, что историк особенно внимательно рассматривал Томилина и даже как будто боялся его; может быть, это объяснялось лишь тем, что философ, входя в зал редакции, пригибал рыжими ладонями волосы свои, горизонтально торчавшие по бокам черепа, и, не зная Томилина, можно было понять этот жест как выражение отчаяния: «Что я сделал! За это его самого посадили в тюрьму. С той поры он почти сорок лет жил, занимаясь историей города, написал книгу, которую никто не хотел издать, долго работал в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила в статье что-то нелестное для себя и зачислила автора в ряды людей неблагонадежных. Жил Козлов торговлей старинным серебром и церковными старопечатными книгами. Дронов всегда говорил о людях с кривой усмешечкой, посматривая в сторону и как бы видя там образы других людей, в сравнении с которыми тот, о ком он рассказывал, — негодяй. И почти всегда ему, должно быть, казалось, что он сообщил о человеке мало плохого, поэтому он закреплял конец своей повести узлом особенно резких слов. Клим, давно заметив эту его привычку, на сей раз почувствовал, что Дронов не находит для историка темных красок да и говорит о нем равнодушно, без оживления, характерного во всех тех случаях, когда он мог обильно напудрить человека пылью своей злости.
ЕГЭ по русскому Прочитайте текст и выполните задание. Показать текст. В этих людях, считавших себя близкими к литературе, поражало обилие предрассудков, высокомерие, отсутствие любопытства ко всему, не относившемуся к их профессиональным интересам. О таких превосходных вещах, как дождь или собирание грибов, с ними можно говорить не всерьёз. Всё это для них темы третьего сорта, вызывающие лишь недоумевающий взгляд. Первостепенными считаются разговоры о шумных, но совершенно неинтересных театральных премьерах. Бесполезная, никому не интересная жизнь.
Видео Не обольщайся численностью людей вокруг себя, ибо большинство из них бесполезны.ан *
- Внимание телевидение советского союза начинает егэ русский язык
- Аргументы и факты в соцсетях
- А почему говорят: мыслить чужим умом? Это примерно как делается?
- Спасибо, что помогаете находить ответы!
Вечер с Владимиром Соловьёвым последний выпуск смотреть полностью
- Задай вопрос редакции,
- А почему говорят: мыслить чужим умом? Это примерно как делается?
- «Чужие Среди Нас» (1988). • AM ♁ ДН
- ⚡ Вечер с Соловьёвым 25.04.2024 смотреть онлайн последний выпуск
«Чужие Среди Нас» (1988).
Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий человек в пальто из парусины, в белой фуражке, с маленьким чемоданом в руке. Немного прикрыв калитку, человек обнажил коротко остриженную голову, высунул ее на улицу, посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая плечи. Но что-то более острое, чем любопытство, и даже несколько задорное будило в нем желание посмотреть на Кутузова, послушать его, может быть, поспорить с ним. Даже прежде, когда Кутузов носил студенческий сюртук, он был мало похож на студента, а теперь, в сером пиджаке, туго натянутом на его широких плечах, в накрахмаленной рубашке с высоким воротником, упиравшимся в его подбородок, с клинообразной, некрасиво подрезанной бородой, он был подчеркнуто ни на кого не похож. Я просто оделся штатским человеком. Меня, видите ли, начальство выставило из храма науки за то, что я будто бы проповедовал какие-то ереси прихожанам и богомолам. Засунув палец за жесткий воротник, он сморщил лицо и помотал головою. Ко храму я относился с должным пиэтетом, к прихожанам — весьма равнодушно.
Тетя Лиза, крестнику моему не помешает, если я закурю? Спивак в белом капоте, с ребенком на руках, была похожа на Мадонну с картины сентиментального художника Боденгаузена, репродукции с этой модной картины торчали в окнах всех писчебумажных магазинов города. Круглое лицо ее грустно, она озабоченно покусывала губы. Кутузов дал Климу толстый конверт, Спивак тихо сказала: — Продолжай, Степан. Вот хочу ехать в деревню, к Туробоеву, он хвастается, что там, в реке, необыкновенные окуни живут. Самгин, перестав читать длинное письмо, объявил не без гордости: — В Москве арестован знакомый мой, Маракуев. Нахмурясь, выпустив в потолок длинную струю дыма, Кутузов резковато проговорил: — Намекните-ка вашей корреспондентке, что она девица неосторожная и даже — не очень умная.
Таких писем не поручают перевозить чужим людям. Она должна была сказать мне о содержании письма. Сердито бросив окурок на блюдце, он встал и, широко шагая, тяжело затопал по комнате. Но у нее такой вид… я думал — романтика. Вышло очень громко, он подумал: «Как будто я хвастаюсь этим знакомством». И, с досадой, спросил: — Когда же прекратятся эти аресты? Кутузов сел ко столу, налил себе чаю, снова засунул палец за воротник и помотал головою; он часто делал это, должно быть, воротник щипал ему бороду.
Ежели вы противоборствуете власти, так не отказывайтесь посидеть, изредка, в каталажке, отдохнуть от полезных трудов ваших. А затем, когда трудами вашими совершится революция, — вы сами будете сажать в каталажки разных граждан. Самгин рассердился на себя за вопрос, вызвавший такое поучение. Но сказал несколько более задорно, чем хотел: — Революции мы не скоро дождемся. Кутузов поднял брови, пристально взглянул на него серыми глазами и заговорил очень мягко, вполголоса: — Их, пожалуй, совсем нет. Я вот четыре года наблюдаю людей, которые титулуют себя революционерами, — дешевый товар! Пестро, даже — красиво, но — непрочно, вроде нашего ситца для жителей Средней Азии.
Отхлебнув сразу треть стакана чая, он продолжал, задумчиво глядя на розовые лапки задремавшего ребенка: — Революционеры от скуки жизни, из удальства, из романтизма, по евангелию, все это — плохой порох. Интеллигент, который хочет отомстить за неудачи его личной жизни, за то, что ему некуда пристроить себя, за случайный арест и месяц тюрьмы, — это тоже не революционер. Хвастливая книжища. У либералов, размышляющих якобы по Марксу, имеет большой успех. Клим подметил в нем новое: тяжеловесную шутливость; она казалась вынужденной и противоречила усталому, похудевшему лицу. Во всем, что говорил Кутузов, он слышал разочарование, это делало Кутузова более симпатичным. Затем Самгину вспомнилось, что в Петербурге он неоднократно чувствовал двойственность своего отношения к этому человеку: «кутузовщина» — неприятна, а сам Кутузов привлекает чем-то, чего нет в других людях.
А Кутузов, как бы подтверждая его догадку о разочаровании, говорил, почесывая пальцем кадык: — Весьма любопытно, тетя Лиза, наблюдать, с какой жадностью и ловкостью человеки хватаются за историческую необходимость. С этой стороны марксизм для многих чрезвычайно приятен. Дескать — эволюция, детерминизм, личность — бессильна. И — оставьте нас в покое. Он пошевелил кожей на голове, отчего коротко остриженные волосы встали дыбом, а лицо вытянулось и окаменело. Русь наша — страна кустарного мышления, и особенно болеет этим московская Русь. Был я на одной фабрике, там двоюродный брат мой работает, мастер.
Сектант; среди рабочих — две секты: богословцы и словобожцы. Возникли из первого стиха евангелия от Иоанна; одни опираются на: «бог бе слово», другие: «слово бе у бога». Одни кричат: «Слово жило раньше бога», а другие: «Врете! В Оптин ходили, к старцам, узнать — чья правда? Убогая элоквенция эта доводит людей до ненависти, до мордобоя, до того, что весною, когда встал вопрос о повышении заработной платы, словобожцы отказались поддержать богословцев. Так вот, мне уж кажется, что у нас тысячи грамотных и неграмотных людей заражены этой болезнью. Спивак, отгоняя мух от лица уснувшего ребенка, сказала тихо, но так уверенно, что Клим взглянул на нее с изумлением: — Это пройдет, Степан, быстро пройдет.
Вы, Самгин, в статейке вашей ловко намекнули про Одиссея. Конечно, рабочий класс свернет головы женихам, но — пока невесело! Он взглянул на часы и спросил: — А — не пора? А — где вы их видели, каких? С необычной для себя словоохотливостью, подчиняясь неясному желанию узнать что-то важное, Самгин быстро рассказал о проповеднике с тремя пальцами, о Лютове, Дьяконе, Прейсе. Сын есть у него? А отец — тоже… интересуется?
Редкий случай. Значит, вы все с народниками путаетесь? Все это — не туда. Не туда, — повторил он, вставая и потягиваясь; Самгин исподлобья, снизу вверх, смотрел на его широкую грудь и думал: «Возмутительно самоуверен». И с героями на час тоже надобно проститься, потому что необходим героизм на всю жизнь, героизм чернорабочего, мастерового революции. Если вы на такой героизм не способны — отойдите в сторону. Он закурил папиросу, сел рядом с Климом так близко, что касался его плеча плечом.
Так что, когда народник говорит о любви к народу, — я народника понимаю. Но любить-то надобно без жалости, жалость — это имитация любви, Самгин. Это — дрянная штука. Перечитывал я недавно процесс первомартовцев, и мне показалось, что провода мины, которая должна была взорвать поезд царя около Александровска, были испорчены именно жалостью. Кто-то пожалел освободителя. Вошла Спивак в белом платье, в белой шляпе с пером страуса, с кожаной сумкой, набитой нотами. Оба молча посмотрели в окно, как женщина прошла по двору, как ветер прижал юбку к ногам ее и воинственно поднял перо на шляпе.
Она нагнулась, оправляя юбку, точно кланяясь ветру. Клим спросил: — Туробоев давно вернулся из-за границы? Нет, жена, должно быть, не с ним, там живет моя, Марина, она мне написала бы. Ну, а что пишет Дмитрий? Жене моей он писал, что поедет на юг, в Полтаву, кажется. Странно было слышать, что человек этот говорит о житейском и что он так просто говорит о человеке, у которого отнял невесту. Вот он отошел к роялю, взял несколько аккордов.
У Туробоева поиграем, попоем. Комическое учреждение это поместье Туробоева. Мужики изгрызли его, точно крысы. Вы, Самгин, рыбу удить любите? Вы прочитайте Аксакова «Об уженье рыбы» — заразитесь! Удивительная книга, так, знаете, написана — Брем позавидовал бы! Покуривая, улыбаясь серыми глазами, Кутузов стал рассказывать о глупости и хитрости рыб с тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал о нравах и обычаях жителей города.
Клим, слушая, путался в неясных, но не враждебных мыслях об этом человеке, а о себе самом думал с досадой, находя, что он себя вел не так, как следовало бы, все время точно качался на качели. Возвратилась Спивак, еще более озабоченная, тихо сказала что-то Кутузову, он вскочил со стула и, сжав пальцы рук в один кулак, потряс ими, пробормотал: — Ах, черт, вот глупо! Самгин понял, что он лишний, простился и ушел. В комнате своей, свалившись на постель, закинув руки под голову, он плотно закрыл глаза, чтоб лучше видеть путаницу разногласно кричащих мыслей. Шумел в голове баритон Кутузова, а Спивак уверенно утешает: «Это скоро пройдет». Меньше всего она похожа на революционерку. Но — откуда у нее уверенность?
Может быть, он и неумный, но — честный. Если вы не способны жить, как я, — отойдите в сторону, сказал он. Хорошо сказал о революционерах от скуки и прочих. Такие особенно заслуживают, чтоб на них крикнули: да что вы озорничаете? Николай Первый крикнул это из пушек, жестоко, но — это самозащита. Каждый человек имеет право на самозащиту. Козлов — прав…» Самгин соскочил с постели и зашагал по комнате, искоса посматривая, как мелькает в зеркале его лицо, нахмуренное, побледневшее от волнения, — лицо недюжинного человека в очках, с остренькой, светлой бородкой.
Оставьте меня в покое. Бесплодные мудрствования — как это? Почему я обязан думать о мыслях, людях, событиях, не интересных для меня, почему? Я все время чувствую себя в чужом платье: то слишком широкое, оно сползает с моих плеч, то, узкое, стесняет мой рост». Мысли его расползались, разваливались, уступая место все более острому чувству недовольства собою. Глаза остановились на фотографии с группы гимназистов, окончивших гимназию вместе с ним; среди них у него не было ни одного приятеля.
И здесь у Смирнова ничего случайного.
Да, свинообразная, неприятная, даже отвратительная тетка-Россия еще раз браво Марине Клещёвой , как чушка, пожирает собственных детей: следующая сцена — арест профессора Петкевича Алексей Смоляков. Вот что за «яблочко» сжевала бабка-наша страна… … И что было делать Смирнову? Поэтому правдив у него только задник, второй план, а поверх этого, как на старинных иконах, как у «Святой Троицы», наложен новый слой. Как способ проявить то, что у людей было в головах. Как бы озвучить беззвучное. Да, это вымысел. Но художественный вымысел.
Совершенно справедливый по содержанию, но фантастичный по способу реализации. Всё, что болтают в этом фильме, никогда не делалось публично — только под одеялом и с включенной на весь напор водой в ванной впрочем, как и сейчас! Перефразируя одного писателя, можно сказать: «После этого фильма хочется перестать терпеть. И давно пора». За нас с вами! Ненасытная пасть террора сожрет всех, пережует и выплюнет Журналист Наталья Киселёва считает, что этот фильм - мощнейшее гуманистическое высказывание, и советует: «Бегите скорее, пока его не запретили, отменили, растоптали и объявили вне закона, как все прекрасное, что рождается в этой стране. Хотя здесь все так тонко зашифровано, что товарищ майор, может, и не понял ничего.
Тонко для майора и толсто для тех, у кого ещё нет «не все так однозначно» головного мозга. В большой коммунальной квартире на Большой Пироговке живет семья Петкевичей. Профессор философии Павел Казимирович, его жена Ангелина Федоровна, их дочь Дина, редактор издательства, с мужем-партийцем и сыном-школьником. Красный террор идет где-то там, не с ними, за пределами их со вкусом обставленной комнаты с огромными окнами. Они пьют чай из красивого немецкого сервиза, обсуждают немецких философов, дарят друг другу томики Цветаевой, слушают джаз, Голос Америки и готовят оливье по первоначальному рецепту, без картошки, чтобы не было как в столовке. Террор начинается на кухне коммуналки, когда они жарят слишком хорошую рыбу, в коридоре, когда они покупают слишком много творога, в бесконечных очередях за продуктами, когда у Ангелины Федоровны слишком хорошее пальто, в деканате, когда Павел Казимирович слишком умный и много позволяет себе и студентам. И везде, потому что Дина слишком красивая.
Они пытаются остаться собой в это тяжелое время. Пытаются не предать себя, пытаются жить как до войны. Пытаются читать, писать, мыслить, рассуждать, говорить правду, видеть красоту вокруг. Пытаются любить. Но ненасытная пасть террора сожрет всех, переломает хребет, пережует кости, переварит и выплюнет. Всех, вообще всех. Особенно тех, кто читает, пишет, мыслит, рассуждает, говорит правду, видит красоту вокруг.
И тех, кто любит. Тост главных героев «За нас с вами и за хрен с ними» как молитва, чтобы выжить и не сойти у ума. Фильм идет два с половиной часа. Вы начнёте рыдать где-то на двадцатой минуте. Вы не заметите этого, вы не поймёте почему.
Обязательство это они «честно» выполнили, а под занавес сняли топографический план Либавского военного порта, где Лэк достраивал свои субмарины, и выгодно загнали этот план германской военной разведке — заодно с секретными чертежами своих субмарин. Вот так, увы, заканчиваются мезальянсы сопящей кондовой тупости с утонченной подлостью. Тем временем Бубнов успел спустить на воду пятнадцать своих подводных лодок. В итоге Россия, уступая лишь Франции, вышла на второе место в мире по численности подводного флота: к концу 1906 года она имела 29 подводных лодок, дюжину из которых, впрочем, через несколько лет пришлось списать в металлолом. Подводные лодки базировались в Либаве и Владивостоке. Вообще говоря, в те годы их столько раз перебрасывали по чугунке с Запада на Восток и обратно, что у подводников количество наезженных железнодорожных верст во много раз превышало протяженность миль наплаванных. Зато японская и германская разведки приходили в отчаяние от безуспешных попыток постичь смысл этих перебросок. Загадка славянской души, — разводили они руками. Ах, как были хрупки и ненадежны эти первые ныряющие стальные скорлупки водоизмещением всего-то в 100- 200 тонн. Но на них плавали особенные люди. Прежде всего потому, что они добровольно избрали себе рисковый подводный жребий. И матросы и офицеры. Под таинственный свод моря шли энтузиасты, романтики. Поначалу романтиков были сотни. После гибели экипажа «Дельфина», в 1904 году, половина из них покинула подводный флот. Тоже добровольно. Зато остались романтики мужественные, высшей пробы. Но даже не это, пожалуй, было сутью подводников. Демократизм во взаимоотношениях офицеров и матросов. Немыслимый в условиях флота надводного. Ничто так не сближало людей, как подводная лодка. Одна общая судьба, впрессованная в тесную стальную оболочку, один в скромном кипарисовом окладе образ Николы Морского над глубиномером, один общий камбуз, один да извинят меня дамы красной медью сияющий подводный унитаз и тридцать кубометров отравленного воздуха — поровну, честно, на всех членов экипажа. Фанаберия надводного золотопогонства была бы тут просто смешна и неуместна. Все были на виду друг у друга, все друг друга прекрасно знали и не то чтобы уважали в современном смысле слова, но были крепко привязаны один к другому, ибо «член экипажа подводной лодки, не пользующийся признанием и авторитетом среди офицеров и нижних чинов, — как говорилось в «Положении о прохождении службы в Подводном плавании» от 1906 года, — подлежит списанию с нее». За 13 лет существования царского подводного флота никогда никто из офицеров-подводников не опозорил себя рукоприкладством. Но покуда я испытывал терпение читателя экскурсом в прошлое, наш эшелон проскочил первый туннель перед Севастополем. Подводники приникли к окнам. В глаза плеснулась изумрудная зелень Севастопольской бухты. Утром Алексей Несвитаев, инженер-подпоручик, помощник командира «Лосося», проснулся от привычного корабельного шума; даже не проснулся, только начал всплывать из глубин предутреннего крепкого молодого сна. Над головой, по верхней палубе плавучей базы «Днестр», где жили подводники, ломовыми битюгами громыхали матросы в безразмерных башмачищах, «гадах». Сипло гудели боцманские дудки. Бр-р, отвратительный звук, а, поди, открой Морской устав: исхитрил же некий вдохновенный композитор из этих неэстетичных звуков целую серию командных рулад... Несвитаев открыл глаза. Боже, ну что они так гремят! У нашего подпоручика побаливает голова. После банкета. Почти непьющий, вчера выпил — по поводу спуска на воду «Лосося». Он снова прикрыл веки. Сегодня воскресенье, можно не торопиться с подъемом. Ну и спуск был давеча — и смех и грех. Пухлые губы молодого офицера скривились в усмешке: при всем своем добродушии он не лишен язвительности... Так как операцию по спуску «Лосося» предполагалось провести в режиме строжайшей секретности, то, естественно, к концу недели ажитация вокруг подготовки к спуску, подогреваемая разнотолками вредного, настырного городского обывателя, достигла такого накала, что в конечном итоге о точном времени и месте спуска знал хоть и не весь город, но три четверти его населения; лишь глухие, младенцы и старые маразматики не ведали об этом. Неудивительно, что к началу потаенной операции к запретному месту потянулись не только мастеровые Лазаревского адмиралтейства, — противоположный берег бухты Южной был усеян любопытствующими горожанами. Новый, за русские хлеб и сало приобретенный недавно у Британии плавучий кран фирмы «Сван-Хунтер и Ричардсон», натужно заскрипев стальной мускулатурой, выдохнул клуб дыма с паром и тяжело оторвал от платформы стотонную лодку. Несвитаев с тремя матросами сидел уже в ялике, готовый, как только «Лосось» приводнится, забраться внутрь, проверить, нет ли где течи. Опутанный сетью тросов, «Лосось» казался снизу жалким, беспомощным. Все шло отлично, но вдруг невесть откуда подкатил сиявший медной трубой флагманский катер «Ростислав» с Главным Командиром флота Виреном, которого никто не ждал. Начальство, руководившее спуском, при появлении ядовитого адмирала пришло было поначалу в легкое замешательство, но тут же, шалея от рвения выказаться перед «Главным черномором», явило великую распорядительность.
Старое представление о государстве по-прежнему остаётся в сердце как символ, единящий нас с предками: родина — земля твоих предков, отечество — земля отцов. Чем древнее корень, тем устойчивее заключённое в нём народное представление о коренном, естественном и жизненно важном. Самостоятельно подберите производный предлог, который должен стоять на месте пропуска во втором 2 абзаце текста. В языкознании: основная, значимая часть слова, вычленяемая в нём после отделения окончания, приставок и суффиксов. Слова одного корня. Отбивать, защищаться от кого-, чего-н. Театральное или цирковое зрелище, спектакль. Первое п. Самодеятельное п. Содержащий только самое существенное, без подробностей. Изложить что-н. Самое общее впечатление. Говорить чересчур общо нареч. Особенность, разновидность, представляющая собой неявный переход от одного к другому. Разные оттенки в употреблении слова. Здесь начались мои исследования древней деревянной архитектуры, которая представляла главную цель моего путешествия по северным окраинам России. Но в этом путешествии мне довелось познакомиться не только с устройством домов и церквей. Передо мною развернулась целая картина народной жизни. В одно из сёл я приехал в тёплый, ясный праздничный день. На улице было полно народу, красиво раскинутого отдельными группами: тут медленно вёлся хоровод девушек в жемчужных головных уборах, в парчовых и шёлковых платьях: там виднелись толпы парней с девушками, они медленно прохаживались, взявшись за руки, вперёд и назад, разливаясь в своих громких песнях. За ними рассыпались массы старого и малого люда, а вдали чернелись избы и в стройных силуэтах поднимались верхушки старинных деревянных церквей. Казалось, что вся картина жила одним временем и стройный вид её перебивался только толпами весёлых детей, сновавших то в ту, то в другую сторону. Скромность людей, их красивые лица, полные жизни, и молчаливые низкие поклоны придавали празднику какую-то важность, во всём чувствовались сердечность, сдержанность и уважение друг к другу. Самостоятельно подберите производный предлог, который должен стоять на месте пропуска в первом 1 абзаце текста. Являться, быть. Книга представляет значительное явление. Установленный порядок, строй. Государственное у. Общественное у. Невредимый, без изъяна, ущерба. Остался цел уцелел, выжил. Все вещи целы. Цел и невредим. Внешность, видимый облик; состояние. Внешний в. Здоровый в. С видом знатока. В исправленном виде. Целиком проникнутый, охваченный чем-н. Мать полна любви. Слово, полное глубокого смысла. Стилевая принадлежность текста предполагает отбор языковых средств, обладающих однозначностью. Рассказ ведётся от первого лица. События и люди предстают перед читателем в свете авторской оценки. Так, метафоры они медленно прохаживались…, разливаясь в своих громких песнях; рассыпались массы старого и малого люда; в… силуэтах поднимались верхушки старинных деревянных церквей; вся картина жила одним временем во втором 2 абзаце помогают не просто описать «картину народной жизни», но и выразить отношение к увиденному. Капитаны команд Кларк и Михайлов. Да, сегодня третий матч. Третий матч решит судьбу «Кубка вызова», как его здесь называют. Ничьей сегодня быть не может. Если за три периода не будет заброшенных шайб, будет назначен четвёртый и будут играть до гола. Если и в этой, четвёртой двадцатиминутке не будет заброшена шайба, команды будут играть дополнительное время до гола хоть до утра. Словом, кубок сегодня будет вручён победителю. Последние приготовления — через несколько минут начнётся матч. Владимир Мышкин — наш молодой игрок, выступающий в этом сезоне хорошо. Сегодня у него серьёзное испытание. Видимо, это стартовая шестёрка. Встречу сегодня судит Хеллемонд на поле. Помогают ему Клод Бешар и Леон Стикл. Жан Беливо получил право бросить шайбу. Шайба вброшена. Сейчас начнётся встреча… Н. Самостоятельно подберите предлог, который должен стоять на месте пропуска в первом 1 абзаце текста. Механизм, передающий движение, мощность от одной части устройства к другой.
не обольщайся численностью людей вокруг себя, ибо большинство | переулок мыслей
7. Какой производный предлог должен стоять на месте пропуска? Большинство из них живут чужого ума, таланта, чужих ошибок и успехов. Жить чужую жизнь. Смотреть сериал Чужая / GURBET KADINI (ПОЛНАЯ ВЕРСИЯ на русском.
Пресс-центр
| Путин: в ряде стран живут чужим умом, это их до добра не доведет | Наши мысли — это чужие суждения; наша жизнь — мимикрия; наши страсти — цитата! |
| Часть 2 — Жизнь Клима Самгина (Горький Максим, 1936) — читать онлайн | Большинство из них живут (_) чужого ума, таланта, чужих ошибок и успехов, но считают, что без них, без их неустанного вмешательства не существовало бы ни настоящей литературы, ни поэзии, ни театра. |
| Наверное каждого кто интересуется историей волнует непростой вопрос что неужели можно ошибка это | Большинство из них живут с помощью чужого ума, таланта, чужих ошибок и успехов, но считают, что без них, без их неустанного вмешательства не существовало бы ни настоящей литературы, ни поэзии, ни театра. |
| Большинство из них живут чужого ума егэ | Большинство из них живут чужого ума. Жить чужим умом. |
Пресс-центр
Айтишные истории: ~lotos~: Ржунимагу, стою в магазине в сервисном центре проверяю мой новый наут, и вижу надпись на служебной двери вход в магазин с собаками, пивом и знакомыми программистами строго запрещен! В «Они живут» центральную женскую роль играет Мег Фостер, которая за весь фильм даже плеча не оголила! Если какая-то новость выводит тебя из себя или заставляет тебя печалиться — остановись на секунду и задумайся: такая реакция всего лишь результат твоего выбора. не обольщайся численностью людей вокруг себя, ибо большинство из них бесполезны. миром правит мафия #США а Вы живёте чужим умом))). Большинство из них живут чужого ума.
Мы в Инсте
- Комментариев ещё никто не написал.
- Большинство из них живут чужого ума
- Аргументы и факты в соцсетях
- Вариант 1 Цыбулько ЕГЭ 2023 русский язык 11 класс задания и ответы
- Задание 8. Синтаксические нормы. ЕГЭ 2022 по русскому языку